Николай Переяслов - Он где-то рядом
Отправив телеграмму, я возвратился к Наде и мы позвонили в больницу. Там пока всё было без изменений.
— Ну, ухудшения нет — и то хорошо, — успокоил я.
Мы сели пить чай и просидели за этим занятием до часа ночи, так что на метро мне было уже не успеть.
— Ничего, — решила Надя, — я тебе постелю здесь на диване. Помоги мне его разложить…
Диванчик оказался раскладывающимся, и в разложенном виде занял почти всю кухню.
— Ого! — удивился я. — Да это прямо царское ложе.
— У нас на нем раньше всегда гости спали.
Она принесла из спальни свежее белье и приготовила мне постель.
— Вот… Ложись, а то тебе, наверное, с утра в институт?
— Да, к девяти.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи…
Я разделся, сложив одежду на табурете, и залез под одеяло. Полежал, ворочаясь с боку на бок, минут пять и, приподняв голову, прислушался. В глубине квартиры какое-то время были слышны легкие шаги и какие-то шорохи, затем раздался щелчок выключателя, скрип кровати и всё стихло.
«Фиг его знает, — подумал я, — может, мне надо попробовать перебраться к ней? Вот встать прямо сейчас и пойти в ее спальню… Не будет же она орать на весь дом? Хрон бы, наверное, так и сделал», — припомнил я одного из своих одноклассников, слывшего самым непревзойденным бабником школы. «Нет таких женщин, которые не дают, — авторитетно поучал он нас, — просто есть такие мужчины, которые не умеют просить».
Но какое-то неясное чувство все же не позволило мне сделать этого, и я так и остался лежать посреди кухни один на своем царском ложе. Сначала, правда, пробуя распалить в себе желание, я попытался было представить себя рядом с Надей, но вместо ее темнокудрой головки перед моим внутренним взором неизменно появлялось обрамленное кромкой золотистых волос личико Кати, душа моя наполнялась от этого болью и грустью, желание куда-то улетучивалось, и, беспокойно проворочавшись так часа полтора в поисках подходящей позы, я в конце концов уснул и проснулся только от зазвонившего где-то в глубине квартиры будильника.
Минуту спустя, послышались шаги, и на кухню заглянула одетая в длинный халат Надя.
— Проснулся? Иди, умывайся, а я приготовлю завтрак.
Промямлив для приличия что-то типа того, что, мол, не стоит беспокоиться, и что я по утрам вообще не ем, я натянул штаны и пошел в ванную, а когда вернулся на кухню, на плите уже дожаривалась яичница, а на столе вкусно дымился густой черный кофе.
— Ну-у, ты искусница! — высказал я свое искреннее восхищение и, подсев к столу, живенько смолотил и яичницу, и кофе.
Затем поблагодарил Надю за завтрак, оделся и без единой тетрадки отправился в институт. Я уже понимал, что главное в моей жизни будет происходить совсем не в его аудиториях…
Отсидев кое-как первую лекцию и сходив на лабораторное занятие по шахтной электромеханике, я незаметно слинял из института и поехал домой. Матери не было — она еще со вчерашнего дня собиралась пойти с соседками к кому-то на поминки, батя работал в первую смену, и дома я застал одну Аньку. Она уже третий год работала инструктором в Обществе книголюбов, но последнее время их работа сошла почти на нет — денег на приглашение писателей не стало и организовывать читательские встречи сделалось не с кем, так что она частенько теперь возвращалась с работы уже к обеду.
Сжевав на кухне штук пять испеченных мамой пирожков с картошкой и выпив пакет молока, я взялся было листать лежащие с вечера на столе конспекты, но голова работала плохо и я это быстро бросил. Встав из-за стола, я позвонил Наде.
— Как мама? — поинтересовался я, услышав в трубке ее голос.
— Пока без изменений, — вздохнула она. — Я только что возвратилась из больницы — она по-прежнему находится в реанимационном отделении, лежит под капельницей, — и она потихоньку всхлипнула.
— Да-а… — протянул я, не зная, что сказать в утешение. — Ну, Бог даст, все обойдется…
Положив трубку, я заглянул в комнату к Аньке.
— Ты мне чего-нибудь почитать не дашь? А то у меня от этой науки уже голова пухнет.
— Так это ты всю ночь наукой занимался? — съязвила сестра. — Даже спать домой не пришел.
— Ну и что? — не стал я развеивать ее заблуждения. — Я же не говорю, что ты вон с Радеком в подъезде обнимаешься… Где вы, кстати, с ним познакомились, если не секрет?
— В автобусе, — усмехнулась она. — Я за него штраф контролерам заплатила…
Она подошла к книжному шкафу и некоторое время скользила взглядом по корешкам книг.
— Вот! — распахнула она стеклянные створки шкафа и, вынув одну из книг, протянула мне. — «Волхв» Джона Фаулза. Сейчас об этом романе говорят все.
— И про что в нем?
— Да как один миллионер захотел почувствовать себя в роли Бога и, пригласив на специально купленный остров молодого учителя — якобы для работы в местной школе — разыгрывает его судьбу по своему собственному сценарию…
— И это — интересно?
— Я прочитала с удовольствием.
— Да ты и «Сто рецептов русской кухни» читаешь, как детективный роман…
Я взвесил Фаулза на ладони и отправился в свою комнату. Там лег на диван, подоткнул под голову подушку и, открыв первую страницу, прочитал один абзац, второй, третий…
Когда я проснулся, стояла уже глубокая ночь. В квартире все спали, а в зале короткими очередями звонил телефон.
— Да? — пришлепал я босиком к аппарату.
— Привет, — послышался Вовкин голос. — Ты извини, что я тебя разбудил, но ты мне не скажешь, что у вас тут произошло?
— А ты откуда звонишь? — спросил я, стараясь говорить потише.
— Из дома. Я только что приехал из Домодедово.
— Хорошо. Если ты не возражаешь, я сейчас приду к тебе и все расскажу, — произнес я, хотя, о чем, собственно, рассказывать, я уже не понимал толком и сам.
Но все же, тихонечко одевшись и стараясь никого не разбудить, я вышел из квартиры. На улице стояла сырая весенняя ночь, кое-где под деревьями еще виднелись темные угреватые остатки сугробов, но из подвалов и с крыш уже доносились страстные кошачьи арии. Дойдя до Вовкиного подъезда, я поднялся по лестнице и, остановившись возле его квартиры, протянул руку к звонку. Но надавить на нее мне не пришлось. Дверь распахнулась и я увидел стоящего передо мной друга…
— Входи, — сказал он, смущенно улыбнувшись. — Я жду тебя.
Его волнистые светлые волосы по-прежнему доходили до плеч, слегка раздвоенная курчавая бородка стала немного длиннее и гуще. Но главным, что в нем за эти месяцы изменилось, были глаза. Бывшие раньше ясными и чистыми, как майский небосвод в солнечный день, они сделались глубокими и темными, как степные колодцы. И если до его поездки в Сибирь некий свет истины лился из них буквально через край, то теперь он мерцал в них где-то на самом-самом дне, притягивая к себе, словно вода утомленного жаждой путника.
Под крепкий чай, заваренный с листом сверх-ароматной, растущей на каменных осыпях (в Забайкалье их называют — курумы, пояснил Вовка), смородины да под нескончаемый дружеский разговор мы просидели с ним, не замечая тока времени, до самого рассвета. Я рассказал ему о своем ранении, о Катькиной неверности и о болезни Надиной мамы.
— Сегодня пошел уже третий день, как она находится в реанимации, — сказал я. — Если она умрет, то Надька останется совсем одна.
— Не останется, — спокойно произнес он.
— Почему? — не понял я.
— Потому что родители не умирают. Пока есть мы, их дети, они живут в нас.
— Как это?
— Так… — он отхлебнул глоток уже остывшего чая и начал медленно читать стихотворение — так, что я сначала даже и не понял, что он читает стихи, а подумал, что он просто продолжает начатую перед этим фразу:
НЕ УМИРАЮТ ОТЕЦ И МАТЬ,
лишь переходят в иную стать,
в иную волю, в иную долю,
в нерукотворную благодать…
Не умирают отец и мать.
Удивительно! Он читал стихи точь-в-точь, как их читала три месяца назад на вечеринке у Громзона Надя, хотя он ни в каких народных театрах не занимался, уж это-то я знал наверняка. (Хотя — теперь-то я понимаю, что ему в них и не надо было заниматься…)
…Не умирают отец и мать.
И суждено им не истлевать
в могильной почве, но днем и ночью
в душе рождаться твоей опять.
НЕ УМИРАЮТ ОТЕЦ И МАТЬ.
Он докончил чтение и мы минуты на две замолчали. Он думал о чем-то своём, а я просто не знал, о чем говорить. Наконец я спросил:
— Твое, что ли?
— Нет, — улыбнулся он, — Золотцева.
— А-а, да-да, — припомнил я уже слышанную тогда от Нади фамилию и, чуть погодя, снова спросил: — А ты о своем отце знаешь что-нибудь? Кем он был?
