Ксения Духова - Игра в любовь
И вот эта чудесная вещь все еще работает. На ней можно крутить пластинки, предварительно протирая их специальной фланелькой, а можно слушать иностранные голоса. Когда я остаюсь у бабушки на ночь, объевшись котлеток и вишневого киселя, она разрешает мне, как главной наследнице, включать радиолу и крутить в темноте ручки. Резкий немецкий, высокий китайский, гортанный французский… Я чувствую себя далеким полярником, которому мир доступен только через голоса. Сразу хочется выучить азбуку Морзе, уехать на Камчатку, испытать шторм на «ревущих сороковых» и выжить на арктической зимовке… Пробираюсь на кухню, пью сгущенку из дырочек в банке, сижу на подоконнике и мечтаю.
А утром бабушка неизменно кормит меня блинчиками с остатками съеденной ночью сгущенки и сообщает свежие планы. Она едет в гости! К подруге! В Одессу! «В город ветра, моря, шаланд с кефалью и Оси Бендера — лучший город на свете!»
Одесский вариант бабушкиных путешествий мне нравится больше, чем предыдущий — турецкий. После которого бабуле писали письма на плохом английском горячие турецкие поклонники. В Одессе же бабушкиной невинности ничего не угрожает — там много мужчин яркой семитской наружности. А их бабушка не любит из эстетических соображений. Маленькие кривоногие турки ей почему-то оказались ближе.
Самые яркие бабушкины впечатления об одесских мужчинах уместились в одной ее телефонной фразе: «Боже! Эти потные заплывшие поясницы!». Все остальное бабушка долго и со вкусом расписывала по возвращении. По ее словам, самое прекрасное в одесских мужчинах — это то, как они на нее смотрели. Но даже зазывные взгляды приморских красавцев не сломили сопротивление вдовы -эстетки.
— Но все же, бабушка, почему?
— Представь себе, подходит ко мне Миша Жванецкий, которого я люблю всем сердцем, — тут бабушка хватается за левую грудь и романтично закатывает глаза, — и говорит — «Клава! Вы — мечта всей моей бурной жизни! Я не встречал женщины прекрасней Вас, Клавдия! Станьте моей! Под этим звездным одесским небом, в горячем дыхании южной ночи!»… а у самого — ноги в пляжных шлепанцах поверх носочков. А носочки эти закатаны руликом! Как твоем далеком пионэрском детстве!.. Конечно, я вынуждена отказать Мише из эстетических соображений!
Я представляю Жванецкого с неизменным потертым портфелем в руке и сползающих носках, грязно домогающегося моей родной бабушки, и теряю дар речи…
— Неужели к тебе приставал САМ Жванецкий?! И неужели даже Жванецкий закатывает носки руликом?!
Тут знойная Клеопатра смущается и даже краснеет…
— Ну… Мишу я, конечно, для примера упомянула… Но ты представь себе — кругом мужчины! В самом расцвете! Со свисающими брюшками и — в шортах ниже колена, сползающими с этих самых брюшек! В носках, натянутых на упитанные волосатые икры! С заплывшими поясницами! Нет! Мужчина должен быть худым и быстрым, как степной волк! Он должен гоняться за пищей и женщинами, а не трескать с чавканьем кровяную колбасу на балконе! Зато теперь я понимаю, почему одесские жены так долговечны…
Фраза про долговечность одесских жен вызывает у меня ассоциации с рекламой мебели «ИКЕА», которую проверяют на прочность разными варварскими методами. «Выдержав такие пытки, наши жены не спасуют перед повседневными трудностями!»
И они не пасуют… Вторым большим потрясением бабушки после одесских мужчин стали кладбища. О, все хрустальные саркофаги и многоэтажные мавзолеи с подсветкой поблекли и скукожились!
Отныне наша старушка была одержима лишь одной мечтой: быть захороненной на одном из некрополей этого города жизнелюбов. Ибо, чем еще, как не жизнелюбием, можно объяснить «продажу гробов в рассрочку физическим лицам» и скидки на «памятники для всей семьи»?!
Гробовых дел мастера из города N со своими кистями и глазетом на фоне одесских смотрелись бледно и скучно. Полет фантазии одесситов не ограничивается, по уверениям моей бабушки, абсолютно ничем!
Так, предприимчивые одесситки, закупающие надгробья оптом, ставят памятник на могилу почившего мужа с семейной фотографией, выбивают на ней стихотворную эпитафию и пишут после имени супруга — свое. Но! — с открытой датой смерти и местом для пожеланий родственников. Затем (жизнь-то продолжается!) — вдова снова меняет свой статус и кормит кровяной колбасой следующего мужа. Иногда и он тоже уходит из жизни чуть раньше, чем планировалось. Ну и не пропадать же месту! Рядом с первым памятником ставят второй, помещают на ней вторую семейную фотографию, пишут стихи, и уже дважды вдова едет грустить домой. По утверждениям бабушки, она видела тройное захоронение мужей, в то время как их общая жена все еще была весела и неугомонна! Наверное, ей давно уже вручили дисконтную карту.
Тут бабушка возвращает меня к действительности фразой:
— … ДОЦЕНТЫ! Целые аллеи ДОЦЕНТОВ! С учеными степенями и описанием их жизненных достижений! Вот какого бы мужчину я хотела! Но лучше бы, конечно, в живом виде… — со вздохом добавляет старушка. — Или поэта! Знаешь, там прямо есть такие памятники — на всю плиту большое слово — ПОЭТ — и все! Только где-то в углу меленьким шрифтом фамилия. А если бы я вдруг умерла раньше, он бы мне поэму написал. Но лучше, конечно, если он первый… Стихи на постаменте — это приятно, но вдруг у меня все личное счастье еще впереди?!
Я вздыхаю с облегчением. Если бабушка еще думает о личном счастье, значит, до полирования хрустального саркофага мне еще далеко.
Старушка и трамвай
Ростки опунций в баночках из-под йогурта зеленели и вытягивались. Настала пора их пересаживать в баночки из-под сметаны или нести на продажу. Продать невиданные и нежно лелеемые растения было невозможно, но необходимо. Иначе — прощай, хлебушек! Старушка любила Хемингуэя, часто цитировала и все сравнивала себя со Стариком в море. Только вот для вылавливания рыбки нужны были не сети, а пенсия и рынок. Когда пенсия заканчивалась, на помощь приходили ростки в баночках и тот же рынок.
Любители комнатного озеленения охотно покупали «плющ необыкновенный», «бильбергию серебристую» и другие, внешне совершенно неотличимые друг от друга зеленые листочки. Конечно, названия баночкам давались наобум, исходя из соображений красоты и экзотичности, всегда присущих околорыночным старушкам. Но люди радовались, покупали, спрашивали советов по уходу и разведению, а значит, труд по выдумыванию названий был не напрасен.
До рынка далеко — целых три остановки на трамвае. Пешком нельзя — экзотика замерзнет и погибнет (это ж вам не традесканция какая-нибудь!). Старушка так сроднилась со словом «опунция», что все остальные названия стали пресными и безвкусными. Опунции зеленели и выбирались из земли как-то особенно медленно и жалобно, и продать их было невозможно. Все равно как продать любимый диван или радиолу. Только вот рыбки очень хотелось. Ну что делать, если старушке все время хотелось есть? И она решилась продать мечту в обмен на пищу.
Стоя на трамвайной остановке, оставалось только рассуждать о том, продал бы Хемингуэй рукопись романа в обмен на порцию паэльи или предпочел бы умереть с голоду.
Трамвай все не ехал. Садиться на другой маршрут с двумя баночками в руках — глупо. Потом идти до рынка целых пять минут по снежному месиву. Ладно, еще десять минут ожидания, и можно разворачиваться и уходить. Жевать сухарики в пустой квартире и поливать нежные растения. Но тут трамвай медленно и лениво выехал из-за поворота, громко заявляя о своем плачевном состоянии. Старушка не любила новые трамваи — они не подходили к рыночно-кладбищенскому маршруту. Насмешкой было бы пускать блестящий бесшумный вагон для катания старушек. «Старым развалюхам — дребезжащий состав», беззлобно думали остальные старушки на остановке. Они тоже любили эти старые вагоны.
Сегодня что-то изменилось. Вагон — тот же, но ощущения были совершенно другие. Может, солнышко? — старушка старательно искала кусочек ясного неба. Ах, маршрут поменяли! — и опунции предательски задрожали в руках. Нет, трамвай с усилием завернул за угол и стало ясно, что маршрут тот же.
Старушка тут же вспомнила Агату Кристи и изменила Хемингуэю с мисс Марпл. Через остановку даже опунции поняли, в чем тут дело, — в салоне не было кондуктора! И водителя, судя по всему, тоже. Пустая кабина старого трамвая пугала старушку новым, ярко-синим стеклом. Попытка достучаться туда не дала результата: трамвай ехал, окошко для продажи билетов не открывалось, а в кабине было пусто и тихо. Опунции в горшочках поникли и начали быстро закапываться в грунт. Тут Хемингуэй внутри старушки все-таки победил осторожную мисс Марпл — и опунции были бережно вынесены из трамвая-призрака.
Старушка, спотыкаясь на скользкой дороге, подбежала к лобовому стеклу, опасаясь самого худшего… Юный водитель, вопреки всем техникам безопасности, сидящий в наушниках, автоматически нажимал на трамвайные кнопки, дергал за рычажки и что-то пел рельсам впереди.
