Ирэн Роздобудько - Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…
Он хмурится, на скулах проступают красные пятна. Говорит, что она – глупая девчонка. И что ей очень повезло, что именно он первым вошел в эту комнату. Потому что они немедленно выйдут отсюда вместе. Он спасет ее. И дальше все будет развиваться, как в фильме «Красотка» с ее любимой Джулией Робертс. Недаром же она так похожа на нее – такой же большой, четко очерченный рот, высокие скулы, копна рыжеватых волос, матовая кожа, длинные ноги. И гордый взгляд.
Она создана быть женой миллионера! Он выводит ее из комнаты, проводит мимо стойки бара, за которой сидят Регина, Петра, Марго и другие девушки, мимо Хулио, который наигрывает на гитаре «Бесаме мучо», распахивает двери, и яркий свет, как океанская длинная волна, врывается в душный зал, он хватает ее за руку, крепко сжимает, чтобы не потерялась, и они ныряют в огни под песню Селин Дион…
…Марина стоит у окна, держится за воротник пеньюара и смотрит, как под окном рекой течет разноцветная улица – чуть ли не единственная в районе, где жизнь не останавливается ни на миг.
За спиной слышится шуршание и скрежет пружин: клиент садится на край кровати и начинает снимать носки. Так буднично, как это делает каждый вечер в своей супружеской спальне. Повертев их в руках, сует под кровать. Марина все это видит в отражении в стекле, улыбается: так же делает ее отец.
Клиент тучный, с белой кожей, с короткими толстыми пальцами, в которых достаточно легко можно представить вилку с наколотой на нее сарделькой.
Он уже разделся, улегся поверх простыни и похлопал ладонью рядом с собой. Марина послушно подошла. Пальцами ноги, улыбаясь собственному остроумию, клиент хватает подол ее пеньюара и тянет вниз.
Никаких разговоров о глазах, никакого удивления и фантазий. Только внизу, на первом этаже мулат Хулио наигрывает «Бесаме мучо».
Марина злорадно улыбается: видели бы ее сейчас родители!
Ведь все, что она сейчас делает, происходит под вполне уместным здесь лозунгом, но касается именно их: «Получай, фашист, гранату!»
…Уезжать она категорически не хотела.
А если и хотела – то не сюда, в это болото, а хотя бы в Голландию или, на крайний случай, в Америку. Но отцу пообещали хорошую работу в университете, и он, как всегда тщательно – с бумагой и карандашом, – расписал ей довольно четкий график дальнейшей жизни: сначала Марина будет учиться в том же университете, а потом поступит хоть в Сорбонну, хоть в Кембридж. Будет иметь полную свободу действий.
Каждое лето они будут путешествовать, ведь, находясь здесь, гораздо легче объездить мир. Через полтора года у них будет собственный дом («Зарплата профессора это позволит, можешь не сомневаться!»), у каждого будет свой автомобиль («Ты какой хочешь?») и, даст бог, она с ее красотой и характером найдет себе «достойную партию» («А не этого Виталика, который только и может, что жевать резинку и водить в кино» – это уже в разговор вмешивалась мать).
И она кивнула, прекрасно понимая, что все, как всегда, уже решено за нее и без этого кивка.
…Первый год она прилежно посещала курсы немецкого языка, готовилась к экзаменам и безумно скучала по Виталику. Перед отъездом она пришла к нему сама, сухо сообщила, что они больше не увидятся, и стала раздеваться: «Будешь первым!»
А потом долго плакала на лестнице. И на этом поставила жирную точку: больше ни единой слезинки и ни единого воспоминания.
О Виталике.
О Масяне.
О Сильве…
О тех, с кем было весело и не так страшно бежать первую стометровку жизни.
Масяню – Люсю Остроушко – она гнобила чуть ли не с первого класса, пока в восьмом они не стали «не разлей– вода».
Сильва была Сильвой – иначе не скажешь, – даже учителя называли эту девушку именно так! Первая «прогульщица» класса, отъявленная «двоечница-диссидентка», которая курила чуть ли не с пятого и, по ее словам, «плевала на все с высокой колокольни». Сильва – восхищение и восторг Марины. Ну и Виталик – четвертый в этой разношерстной компании – верный паж, красавец-мачо в вечно расстегнутых до пупа рубашках, который вел себя как юный защитник природы, что так не соответствовало его вызывающей, данной отцом-ливанцем, внешности.
Конечно, об этой разношерстной компашке родители не знали! И не узнали бы и под пытками. Это была ее, Марины, личная жизнь. И пусть папа с мамой думают, что она послушная отличница, самая лучшая ученица в классе.
В школе она действительно была или – выглядела – лучшей. Отвратительнее всего было вот это – «выглядеть». Это означало, что утром, начиная с первого класса, когда еще все «не самые лучшие» досматривали последний сон, ее поднимали с постели, чтобы она «приняла душ» по всем правилам – не под краном умылась, а в ванной – с ног до головы. Потом в ход шла ненавистная расческа. Прическа была, как в анекдоте: «– Доктор, скажите, почему у моей дочери всегда открыт рот? – А слабее завязывать бант не пробовали?»
Банты должны были быть всегда! На каждый день недели – разного цвета, огромные, размером с голову. Классе в шестом она, с помощью Сильвы, научилась сдирать их с волос прямо в туалете, а после уроков кое-как завязывать снова, чтобы вернуться домой «самой лучшей».
В восьмом Сильва в том же школьном туалете отрезала ей ненавистные косы кривыми ножницами. И это была семейная трагедия с детальным расследованием: кто это сделал?
И Марина, размазывая по лицу притворные слезы, объясняла, что на нее «напали бандиты», и добилась, чтобы ее «свита» – Виталик, Сильва и Масяня – каждое утро заходили за ней и провожали из дома до школы и обратно. И Марина поняла, что может остаться самой лучшей только в том случае, если часть жизни будет покрыта легким флером лжи.
И жить стало веселее!
Особенно в старших классах, под руководством Сильвы, под восхищенным взглядом Виталика, с присмотром над слабоумной Масяней – своей «стаи».
Масяня… Она действительно была слабоумной. Еще в начале обучения Марина случайно услышала разговор классной руководительницы и ее мамы – немного странной женщины довольно преклонного возраста, имеющей какой-то взъерошенный вид.
– Вашу девочку нужно отдать в специализированную школу, – говорила руководительница Светлана «Гивнатьевна» (то есть – Светлана Игнатьевна), – она плохо говорит, у нее заторможенные реакции. Имейте в виду: ее будут дразнить.
И взъерошенная Масянина мама равнодушно пожимала плечами и повторяла: «Ничо, ничо, пусть будет с нормальными. Нет у меня ни денег, ни времени, чтобы по врачам ходить!»
Первые пять лет над Масяней, которая тогда еще не была ее верной и преданной целиком и полностью Масяней, а звали ее Люсей Остроушко, действительно издевались. Чтобы взять из коробки мел, несчастной советовали громко и четко произнести свое имя и фамилию – и Люся старательно выполняла это издевательское упражнение на глазах у умирающего от сдерживаемого смеха класса, наивно полагая, что без этого коробка не откроется. В четвертом Люсю единогласно избрали «Королевой помойки», объяснив ей при этом, что это очень почетная должность и теперь она должна следить за чистотой обуви однокашников. И послушная Люся на полном серьезе, достойно неся такую ответственность, проверяла чистоту обуви своих скрытых обидчиков и в случае чего – приседала, плевала на свой носовой платок и тщательно, до блеска, натирала грязные сапоги и кроссовки. Говорила она медленно, соображала туго, зато у нее были большие добрые коровьи глаза и широкая – на все тридцать два зуба, улыбка, которая почти никогда не сходила с ее круглого лица. Прекратилось безобразие в седьмом благодаря Сильве. Тогда она уже налилась сочной и опасной красотой и неистовой независимостью, которые вкупе действовали на самых ожесточенных, как выстрел из револьвера во взбесившейся толпе, – вот тогда она и сказала над скрюченным телом бедной Масяни, которая натирала очередные ботинки: «Если хоть один из вас… Когда-нибудь… Еще…» – и угрожающе посмотрела на класс своими вороньими глазами. Она даже не пояснила это «когда-нибудь» и «еще», но все было понятно: этот «кто-то» в ближайшее время будет корчиться в аду и не иначе! А потом она подняла Люсю с колен и сказала: «Пойдем со мной, Масяня!» Так Люся Остроушко стала Масяней.
А потом произошло чудо: Масяня заговорила! Более того, оказалось, что она прекрасно рисует и, если ее не дергать, может довольно оригинально мыслить. Сильва будто вдохнула в нее душу – и механическая кукла с вечной улыбкой на лице превратилась во вполне приличную ученицу, более того – в настоящего «дружбана», который не помнит обид.
Вспоминая об этом случае и жалея, что это сделала не она (да и смогла бы?), Марина представляла себе какую-то библейскую сцену: «Встань – и иди!»
И… навеки влюбилась в Сильву.
Только не знала, как к ней подступиться. Но случай представился довольно скоро…
Однажды, когда Сильвы две недели не было в школе, Марине, конечно же, как «лучшей», дали задание – навестить подругу и поинтересоваться ее подозрительно слабым здоровьем. Тогда Марина еще побаивалась Сильву – слишком уж независимой и отчаянной та выглядела. Но пошла. И после этого визита уже не отходила от подруги. Сильва открыла дверь с… сигаретой в зубах, с рассыпанными по плечам спутанными волосами смоляного цвета и с книгой под мышкой. К тому же – в ночной рубашке, поверх которой была накинута яркая цыганская шаль – ну, точно – Сильва! Марина просто задохнулась от неожиданности!
