Сергей Тепляков - Двуллер-2: Коля-Николай
Грядкин перечитывал это письмо уже в который раз. По первости он не понимал, что в нем. Потом стало понемногу доходить. Тоска, страшная тоска заполнила его. Ему захотелось выть.
– Ты чего, Коля? – спросил его сосед по шконке Сергей Чугайнов, круглоголовый, с белыми ресницами. Глаза его от этого казались особенно детскими и наивными – кто бы поверил, что Чугайнов бывалый вор-домушник?
С Чугайновым они были соседями давно, с тех пор, как прибыв новичками в камеру, спали «в танке». Спать «в танке» означало спать под шконкой: днище у нее было железное, висело прямо над головой. Да еще и теснота – полное, в общем, ощущение, что ты в танке или в очень маленькой подводной лодке. Этот «танк» как-то связал их. Чугайнова, как и Грядкина, взяли зимой, и даже теперь, в августе, он ходил в зимних сапогах на меху, в толстой рубахе и тяжелой куртке.
– Херово… – ответил Грядкин. – Совсем херово, Серега…
Это был уже третий его город, третья тюрьма, третье следствие и уже прошел третий суд. Грядкин, Чугайнов и еще семнадцать человек, составлявшие население этой камеры, зависли между приговорами – первый они опротестовали, а второго еще не было. По какому-то странному обычаю для обитателей таких камер режим был снисходительнее – их даже водили на зарядку.
Грядкин был уже человек бывалый, за ним признавался кое-какой авторитет. К тому же, ведь не у людей воровал, а у государства, а это не считалось грехом ни в тюрьме, ни на воле. Грядкина спрашивали: «Ну ты хоть пожил?», и когда узнавали, что все-таки пожил – дорогое вино, красивые гостиницы, шикарные авто, – ему говорили: «Ну и не горюй». Некоторые, впрочем, пытались выспросить схему – как воровал, как оформлял. Грядкин рассказывал – не жаль, схему эту уже не повторить. Да и сложная она оказывалась для всех в камере: те, кто расспрашивал, скоро, досадливо крякнув, отходили.
– Мозги сломаешь! – сказал один из них. После этого уважение к Грядкину в камере резко возросло. К нему обращались за разными советами. Он советовал – это же слова, чего их жалеть. К тому же за этими разговорами, за этими мыслями проходило время, ими забивалась голова – так было легче.
Чугайнову он рассказывал кое-что: есть, мол, у него женщина на воле, думал устроить ей небо в алмазах, да вот погорел. В таком виде их с Ириной история выглядела обычной, в общем-то почти все в камере погорели из-за неба в алмазах. Но Грядкин думал: пусть так и будет. Может, и правда его история стоит не дороже других? Может, зря он думал, что его любовь к Ирине – единственная такая любовь на свете? Относился бы к жизни проще – жил бы на воле до сих пор, ездила бы она к нему время от времени и даже так они наверняка были бы куда счастливее, чем теперь.
Тоска не проходила. Он представлял, как Ирина и Радостев пьют водку. В голове от этого мутилось. Грядкин понимал, что это у него тюремный психоз: полгода уже по камерам, полгода ожидания своей участи, полгода надежд и разочарований. Однако именно поэтому он не мог себя контролировать: ему хотелось из тюрьмы достать Радостева. «Думаешь, сука, раз я за решеткой, так управы на тебя нет, думаешь, одна Ирина?! – свирипел Грядкин. – Нет, я и отсюда до тебя дотянусь»…
Он знал, что по камерам гуляют несколько сотовых телефонов. Позвонить стоило денег, но на один-два звонка они у Грядкина были – все тот же Прокопьев помог.
На телефоны в тюрьме была запись, как на воле к стоматологу. В грядкинскую камеру телефон попал только через три дня. Все эти дни он сначала решал, кому позвонить, а потом – что сказать.
– Алле… – сказали в трубке.
– Вячеслав, привет… – сказал Грядкин. – Это Николай Грядкин, помнишь меня?
– Ого, привет! – ответил ему Бобров. – Что-то давно тебя не видно, и разговоры ходят про тебя нехорошие. Верить разговорам-то?
– Верь, Вячеслав, верь.
– Так ты где сейчас? – спросил Бобров.
– В колчаковской столице… – ответил Грядкин. – В ПФРСИ. Но не об этом речь. Мне надо на воле вопрос решить с одним мужиком.
– Решить – это как? – с интересом спросил Бобров. Он уже вспомнил Грядкина, и весь вид того Грядкина, которого он помнил, не вязался с этими словами – «решить вопрос», с этими интонациями.
– До конца! – жестко сказал Грядкин. – До конца. Понимаешь, о чем речь? Он пьяница, дать ему спирту метилового и он умрет счастливым…
– Эй-эй-эй… – заговорил Бобров. – Такими делами я не занимаюсь. Седьмой раздел Уголовного кодекса – это не для меня…
«Что за седьмой раздел?» – удивился сначала Грядкин, но тут же вспомнил, что это преступления против личности.
– Значит, не поможешь? – потухая, спросил он.
– По седьмому разделу – не помогу! Мне такой геморрой не нужен… – категорично ответил Бобров. Помолчав, он с любопытством спросил: – А чем он тебе так насолил, этот мужик?
– Он муж моей женщины… – веско сказал Грядкин. – Сейчас он про меня узнал и теперь ее бьет. Она пить с горя начала. Что мне отсюда со всем этим делать?
– Даааа… – сказал в трубке Бобров. – Озадачил.
Он помолчал недолго и вдруг сказал:
– Слушай, если у тебя есть 100 тысяч, то могу тебе устроить с ней свидание.
– Чего? – не поверил своим ушам Грядкин.
– Свидание. Свидание. Отвезут тебя к ней домой в лучшем виде… – сказал Бобров. – Там и поговорите. Ну?
– Давай! – ответил Грядкин.
– Ну тогда жди, я сам тебя найду…
В трубке запикали короткие гудки. Грядкин привалился горячей головой к стене. Хоть он знал уже, что в тюрьме возможно все, но в то, что его могут отвезти к Ирине, даже сейчас не верил.
«Но ведь Бобров сказал, а он так просто не говорит… – подумал Грядкин. – Но что же я ей скажу?».
Когда-то, еще в начале своей аферы, он отдал Ирине 300 тысяч рублей на хранение. Эти деньги, Грядкин знал, и сейчас были у нее. Грядкин решил, что надо будет уговорить ее уйти от Радостева – в конце концов, денег хватит на то, чтобы снимать какое-то время квартиру. «А там, глядишь, меня выпустят условно-досрочно, жуликов всех выпускают… – подумал Грядкин. – Надо только ее убедить»…
Глава 9
– Эй ты, а ну выйти из строя! – прокричал Грядкину один из инспекторов. Грядкин удивленно посмотрел на него.
– Ты, ты! – подтвердил инспектор. – Ты разговаривал с заключенным. Сейчас в штрафной изолятор за разговорчики пойдешь!
Грядкин глянул на стоявшего рядом Чугайнова. Чугайнов смотрел на него недоуменно. Грядкин прикрыл глаза: «Все нормально».
Накануне его вызвал к себе один из здешних начальников. Когда он тщательно затворил за Грядкиным дверь, Николай понял – это привет от Боброва.
– Ты знаешь, зачем я тебя вызвал… – уверенно сказал офицер. – Это будет стоить 200 тысяч рублей. Если можешь, то завтра на этап без вещей.
«Эк у них цены растут!» – подумал Грядкин. Но за все время после разговора с Бобровым он так привык к мысли о том, что увидит Ирину, прикоснется к ней, обнимет, сможет вдохнуть ее запах, что деньги уже не значили для него ничего. Он кивнул.
Рано утром их камера вместе с другими вышла за зарядку, и вдруг этот инспектор.
Грядкин подумал – может, это уже Бобров вот так дает себя знать? Размышлять об этом было особо некогда.
Грядкина отвели в дежурку. Туда вошел вчерашний начальник, мельком глянул на Грядкина и сказал: «Я его сам отведу». Они прошли в штрафной изолятор, но там офицер только заполнил какие-то бумаги, а потом, ведя Грядкина под локоть, пошел вместе с ним через проход в контрольно-следовой полосе. Грядкин думал, а ну как закричит сейчас с вышки часовой, но тут же сказал себе, что все, видать, схвачено – часовой смотрел в другую сторону. «Ишь, на поток у них дело поставлено… – подумал Грядкин. – Еще бы, на 200 тысяч можно много ртов позатыкать».
Они вышли в какой-то проход, где стояла старенькая «Волга». «Экономика должна быть экономной… – развеселился Грядкин. – Могли бы что-нибудь приличнее подобрать». Возле машины он увидел Боброва. Тот критически посмотрел на Грядкина.
– Да, Коля, выглядишь ты не ахти… – сказал Бобров.
«Посиди с мое, посмотрю я на тебя…» – подумал Грядкин, но промолчал.
– Зато пять кило сбросил… – вместо этого сказал он. – Тебе, Слава, особо рекомендую.
– Упаси Бог! – испуганно воскликнул Бобров, мелко крестясь. – Упаси Бог меня от такой диеты.
Они забрались в машину. Водитель оглянулся на Грядкина недовольно – от Николая густо пахло тюрьмой. Водитель опустил стекло своего окна.
Они ехали сначала через этот огромный город, потом выскочили из него и помчались по трассе. Грядкин не мог насмотреться и надышаться. Он понял, как отвык от всего – от солнца, от травы, от воды, от их цветов, их блеска. В СИЗО прогулочные дворики были сверху забраны решетками, так что небо было не небо. Окна в камерах не мыли, видимо, никогда, они имели рыжий цвет, и сквозь них не видно было ничего. Тут на Грядкина хлынуло со всех сторон столько жизни, что он онемел. Круглыми глазами он смотрел на людей, на автобусы, на уличную суету. Он завидовал всем, даже бомжам, грязными пальцами ломавшим белый хлеб. Все они были на воле. Он привалился к стеклу головой и смотрел, смотрел, смотрел. Они проезжали города, деревни, реки и мосты, а Грядкин все смотрел, ничего не говоря. Бобров время от времени оглядывался на него. «Не спятил ли?» – думал Бобров. Впрочем, примерно так реагировали и другие, так что Бобров не очень волновался.
