Януш Гловацкий - Good night, Джези
— Ты тоже, — усмехнулся Джези.
— Ты раньше.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— Точно? — Он снова усмехнулся. — Через час будет тепло.
— Точно. Послушай, я предпочла бы не знать тебя, чем потерять. Не хочу, когда тебя уже не будет, быть стареющей женщиной, которую трахают молодые журналисты и писатели. Только потому, что у меня есть издательство.
— Необязательно, — заметил Джези. — Возможно, ты зря горюешь, возможно, ты разоришься. И никто тебя трахать не будет.
— Не разорюсь. Послушай, мне уже двадцать девять лет. Может, это мой последний шанс.
— Нет — значит нет. И не уговаривай. — Он посмотрел на часы. — У меня к тебе просьба. В час я встречаюсь с одним типом из Киноакадемии в «Russian Tea Room». Войди туда со мной. Хорошо?
— Зачем?
— Не люблю входить один. Он всегда опаздывает. И умоляю, закроем эту тему. Ты меня измучила, гляди. — Берет ее за руку. — Гляди, ладони вспотели.
— Ох, и правда. Бедненький. Хорошо, поговорим о чем-нибудь, что тебе покажется более интересном. О делах.
— Плевать я хотел на дела.
— О нет, — она усмехнулась. — Мы оба знаем, что не плевать. Послушай, ты заставлял меня проделывать разные штуки, которые мне делать не хотелось. Потом требовал рассказывать, что я чувствовала, во всех подробностях. Например, какова на вкус твоя сперма. Чтобы ты мог это описать.
— Ну и что? Ты, случайно, не заметила, что я писатель? Твой любимый Ф. Скотт Фицджеральд всю жизнь описывал Зельду. Вставлял в свои книги ее письма. Все его женщины — это она, все диалоги — разговоры с женой.
— И она свихнулась.
— Не поэтому…
— Откуда ты знаешь? Она свихнулась, хотя он не заставлял ее мастурбировать при нем в постели и рассказывать, что она чувствует.
— Ты говорила, что тебе это приятно.
— Я врала, я тебя любила. А для тебя, дорогой, любовь означает согласие на издевательства, физические и психические. Кроме того, Скотт не заставлял Зельду трахаться с другим мужчиной и потом ему докладывать.
— Я делал это для тебя — только так ты могла кое-что о себе узнать.
— Узнала. О себе и о тебе тоже. Спасибо.
— Кстати, я тебя не заставлял.
— Именно заставлял, грозил, что, если я откажусь, ты уйдешь. А потом это описывал.
— Но изрядно обогатил то, что ты рассказывала.
— А как же, добавил, по своему обыкновению, наручники, побои и транссексуалов.
— Ты собиралась говорить о делах.
— Мы друг друга не понимаем. Я говорю о деле. Если б ты захотел, это бы тебе помогло.
— В чем?
— Писать помогло бы. Ты же знаешь, чего недостает в твоих книгах.
— Описаний природы.
— В том числе. Но, возможно, ты бы начал что-то чувствовать, подумай, это могло бы быть интересно.
— Я что-то чувствую. Уверяю тебя, Джоди, кое-что я чувствую.
— Милый, не ври, ничего ты не чувствуешь, ты боишься близости, ты только подслушиваешь, снимаешь верхний слой, кожуру, а потом прицепляешь садистский финал. А если что-то и чувствуешь, так исключительно страх за свою карьеру, ну и еще любопытство.
— С чего ты взяла?
— Сам мне говорил.
— С какой стати ты веришь тому, что я говорю?
— А с какой стати ты разбудил во мне страсти? Заставил открыть для себя секс?
— И за это ты тоже ко мне в претензии?
— Конечно. Послушай. В том, что я предлагаю, есть смысл. Я бы тебе всё рассказывала. Ты же знаешь, рассказывать я умею.
— Знаю.
— Всё! Как ты во мне растешь, что́ я чувствую — этого тебе не расскажет ни жена, ни одна из твоих блядей. Тебе уже не о чем писать, ты дрожишь от страха и подслушиваешь, где только можно. А сейчас как раз не слушаешь. Мы идем рядом, я тебе говорю что-то очень важное, самое важное на свете, но ты даже не пытаешься вникнуть. Тебе скучно, потому что такая сцена ни для чего не пригодится, в твоем мире нет беременных женщин: это же человеческое, а значит, малопривлекательное. Ты уже ничего не напишешь.
— Наоборот. Напишу еще много хороших книг.
— Нет, не напишешь. Люди от тебя убегают, боятся при тебе слово сказать, потому что ты все вставляешь в свои книги, не понимают, зачем без конца писать одно и то же. Никого уже на крючок не поймаешь.
— Чепуху городишь, то, что я пишу, может не нравиться, но ничего непонятного там нет. Кто говорит, что не понимает, врет. Ты только погляди, какая прекрасная погода, и свет хороший. — Джези вытащил из кармана пальто маленький фотоаппарат. — Стань туда.
Они дошли до карусели. В воздухе совсем прояснилось. С голубого неба, гонимые ветром, убегали остатки белых облаков. Карусель медленно двинулась. На лошадях, единорогах и в четырехместных санях закружились дети, визжа от радости и возбуждения.
— Только не улыбайся, оближи губы и чуть-чуть приоткрой. Прищурься. Вот так, хорошо. — Щелкнул несколько раз и спрятал фотоаппарат.
— Знаешь что, Джези. Все, что ты пишешь, — черно-белое и плоское. Ты не пишешь, ты фотографируешь.
— А вот это еще никому не приходило в голову.
Между тем карусель разогналась, лица детей размазываются, теперь они визжат от страха.
— Но, может быть, ты заметила, что на этих моих фотографиях — кошмар и ужас нашего мира, там много страдания.
— Только физического, но нет ничего о любви, которая превращается в ненависть, или наоборот. Поиски сексуальной идентичности, ха-ха! Эти твои женщины, заключенные в мужских телах, и мужчины в женских, не страдают — они просто приманка, эротический курьез.
— Чушь. Любая ситуация, которую я описываю, — это борьба.
— Ох, Джези, я не говорю о совокуплении, насильственном или полунасильственном, с белой негритянкой, транссексуалкой, или об облучении женщины, которая не желает тебе повиноваться. О том, про что я говорю, имеет смысл написать. Поверь мне, овчинка стоит выделки, критики обалдеют, да и плохо ли, если ты будешь раз в неделю приходить ко мне, а тебе навстречу будет выбегать маленькое доверчивое черноглазое существо, унаследовавшее твою гениальность, твои руки, твою улыбку.
— Мой нос.
— У тебя очень красивый нос. Я знаю, существует эта твоя… вроде бы жена. Но никто ничего не будет знать. Я не требую, чтобы ты ходил с коляской в Центральный парк. Я вообще ничего от тебя не хочу. То, что я залетела, — чудо. Я принимала таблетки. А раньше никогда ни от кого не беременела, хотя не предохранялась.
— Не дави на меня.
— Я на тебя не давлю.
— Я для того и уехал из Польши, чтобы меня никто никогда ни к чему не принуждал.
— Не заводись, дорогой. Я тебя не принуждаю, и не припутывай к этому политику, коммунизм и тоталитаризм. Я тебе предлагаю сделку. Знаешь, на днях ко мне приходила твоя Вероника.
— Какая еще Вероника?
— Ну, та, которую ты облучил в «Кокпите». О’кей, не ты, твой герой — она рассказала, как было в действительности. Ну, эта полька.
— Ничего в действительности не было, и никакой Вероники не было.
— Была, была. Кстати, она очень красивая. Сказала, что ты с ней спал, а потом пообещал выдать за американского миллионера, у тебя в кармане был целый список холостых миллионеров.
— В кармане у меня был список Левинкопфов и Вайнрайхов, убитых в годы Холокоста. Вот что у меня было.
— Возможно, у тебя были два списка. Она сказала, что вы с ней так договорились: если ты выдашь ее замуж, она тебе заплатит. Ну и брак состоялся, а она отказалась платить. И ты, обозлившись, в отместку изобразил ее в «Кокпите» блядью. Она сказала, что все знакомые в Польше ее узнали, это было совсем не трудно. Сказала, что всегда потом записывала, о чем вы с ней говорили. А несколько ваших разговоров записала на диктофон. Она знала, что мы с тобой знакомы, и предлагала заключить с ней договор на книгу о тебе.
— Аванс просила?
— Нет.
— Надо было согласиться.
— Она не просила аванса. Она богатая — благодаря тебе, вышла за миллионера.
— Чепуха.
— Показала мне несколько страниц.
— Хорошие?
— Нет. Но правдивые. Она в самом деле записывала на диктофон. У меня нет никаких сомнений. Мне такие диалоги хорошо знакомы.
— Ну а договор-то заключишь?
— Нет, но кто-нибудь другой может заключить.
— И пускай. Ты все это сочинила.
— Ты так думаешь?
Карусель замедляет ход. Лица детей становятся более четкими. Джези снова достал фотоаппарат.
В «Russian Tea Room»
Подумать только, в Нью-Йорке живет около двухсот тысяч поляков, но на всем Манхэттене нет ни одного приличного польского ресторана! Ну, есть в Ист-Виллидж на Второй авеню между Седьмой и Четырнадцатой две забегаловки, «Тереска» и «Иоланта», но более-менее стильного заведения — ни одного. Да и в Грин-пойнте[25] тоже с этим плоховато. Есть там, правда, десятка полтора польских закусочных с варениками, картофельными оладьями и клецками, но в одном только «Полонезе» можно отпраздновать свадьбу или именины. А вот у русских — совсем другое дело. Я уж не говорю о Брайтон-Бич, то есть о Маленькой Одессе, где гастроном «Москва», рестораны «Татьяна», «Руслан и Людмила» и очень пристойный «Националь» теснятся бок о бок.
