Геннадий Головин - Джек, Братишка и другие
Шагнуть за порог и — не пленником зимы, а ж е л а н н ы м почувствовать себя тут! И с облегчением развеселиться, почти без причины — от одного только бодрого капустного хруста снега под ногами…
* * *Хорошо было — серым вечером, метельным жемчужным вечером возвращаться домой.
По-корабельному, грозно и шумно ходили из стороны в сторону сосны, светлые на мутно-белом текучем небе. Ветер то ломил упрямо (тогда приходилось ложиться на ветер грудью), то мелким бесом принимался суетиться вокруг, швыряя пучками снега спереди, сбоку, сзади. А над головой, в желтеньком пространстве вокруг фонаря, было видно: снег неостановимо несется сплошной полосой, почти параллельно земле, не различимый на отдельные хлопья. И страшновато было от этого изобилия и злой устремленности снега, но все же не взаправду страшновато, потому что метель была теплая, и слишком уж все напоминало кино. По-киношному подвывало в штакетниках заборов, посвистывало в кустах, гудело в кронах. Как по режиссерской команде вдруг свеивались с крыш и, свившись в смерчи, улетали в серую мглу бледные призрачные нити, ленты, полотнища снега. Все казалось не очень взаправду, но все же… И все же — самое настоящее счастье торкалось в твое сердце, когда сквозь пеструю бестолочь метели вдруг оранжево и нежно начинали светить окна, за которыми в нетерпении ждали тебя…
* * *Хорошо было — сесть, не зажигая огня, возле чернильно-синего окна и смотреть, как идет на улице снег, вот уже который день все идет и идет неспешно, но и не мешкая, деловито городит все более дремучие завалы между тобой и где-то живущим миром… И сладка была грусть твоя — сладостью уютного милого захолустья. И строгая стройная тишина царила в душе.
Ты протягивал руку. Вспыхивала лампа, больно и кратко ударив в зрачки.
Мир за окном исчезал. Оставался лишь круг горячего, деятельно ждущего света, бьющего из-под абажура на белый лист бумаги, еще не тронутый пером…
* * *Хорошо было — встревожиться лютым морозом, обещанным к утру, и с веселым азартом в душе начать суетиться, готовясь к тридцатиградусной осаде: таскать в комнаты наколотые дрова, воду, заделывать последние щели в окнах, навешивать теплые шторы на двери… А потом — то и дело выходить с нетерпением на улицу, глядеть на переливающиеся синим огнем звезды, густо засеявшие серое, почти черное небо, слушать, как густеет от мороза воздух, как он уже саднит на вдохе верхушки легких, как при дыхании слипаются ноздри, как то тут, то там уже начинают постреливать деревья, а снег под ногами — ужене скрипит, а визжит… Продрогнуть, но только слегка, и, словно спасаясь от погони, весело дрожа, вскочить в дом и быстро захлопнуть за собой двери — и вдруг ощутить себя в крепости, в жарко натопленной, уютно освещенной, никакому морозу не доступной крепости, крепости, которую ты сам возводил…
Прижаться спиной к раскаленному боку печки и слушать, как, помедлив, с натугой пробивая толстую вату стеганки, начинает струиться сквозь тебя мощный ток тепла — от огня, зажженного тобой…
* * *Хорошо было… Много хорошего было.
* * *Ближе к весне зайцы совсем заполонили поселок. Наверное, голод гнал их ближе к человеческому жилью.
Я, правду сказать, не представляю, чем они могли разжиться в нашем почти безлюдном поселке и чем уж таким особенным отличались здешние кусты и деревца от тех, что росли в лесу. Скорее всего, у зайцев срабатывал инстинкт: в весеннюю бескормицу жаться поближе к деревням, где есть и гумна, и сено, заготовленное впрок, — в общем, есть чем поживиться… Как бы то ни было, зайцы в начале марта прыгали по нашему поселку, абсолютно, казалось, не ведая страха.
Даже Братишка, на что уж равнодушен он был к охотничьим забавам, и тот не мог спокойно взирать на творящееся вокруг. То и дело срывался с крыльца, а чем он занимался во время отлучек, нетрудно было определить по знакомому страдающему визгу, который доносило до нас то с одной, то с другой стороны поселка.
И однажды ему удалось-таки затравить зайца!
Правда, это был тот самый случай, когда зверь сам бежит на ловца, но, в сущности, какая разница?..
То ли по глупости, то ли по рассеянности заяц заскочил прямиком в наш сад — ну, и тотчас же, конечно, поплатился за это.
Как именно все произошло, я не видел. Вышел из дома за дровами — возле крыльца ничего не было. Через пару минут, возвращаясь из дровяника, посмотрел — лежит на снегу роскошно-белый (лишь кончики ушей черные), крупный, очень плоско распростертый, будто бы придавленный чем-то к земле заяц. А рядышком с притворно-скромной и все же горделивой мордой — Братишка. Чтобы ни у кого не возникало сомнений, кто именно добыл зверя, Братишка то возбужденно колотил хвостом, то с нарочито свирепым рычанием тыкал мордой в бок зайца.
Было, впрочем, отчетливое впечатление, что Братишка несколько озадачен одержанной им победой и, в общем-то, понятия не имеет, что ему делать теперь с этой странной добычей.
— Мне отдашь? Или — сам будешь? — спросил я у него для порядка.
Братишка всем своим видом показал, что его дело — дело простецкое, охотницкое: зверя добыть. А что уж со зверем тем делать — забота хозяйская, собаке неинтересная…
Я разделал зайца, и с неделю Братишка с Яшкой питались мясом. Заяц был весенний. Ни жиринки я в нем не нашел. В похлебку пришлось крошить сало, чтобы хоть какой-то навар получился.
Ох уж и нахваливал я Братишку за охотничий его подвиг!
Не пожалел эпитетов, самых высоких, расписывая его доблесть и отвагу! Хотелось мне, чтобы победа над незадачливым этим зайцем как-то встряхнула Братишку, вернула ему уверенность в себе, развеяла тоскливое оцепенение, в котором он пребывал со дня гибели Джека.
А то ведь доходило уже до того, что в печальном своем равнодушии он стал уступать дорогу не только любому встречному псу, даже самому ничтожному, но и — стыдно признаться! — даже от приставаний Кисы с каким-то болезненным жалобным скулежом лез искать защиты у нас!
* * *Особенно мучительны стали для Братишки встречи с Мухтаром. Теперь-то Мухтар сполна реваншировал за все свои прошлые поражения.
Как и прежде, Братишка чуял его издалека. Но если раньше он принимался грозно ворчать, по-бойцовски дыбил шерсть на загривке в ожидании встречи с закадычным своим врагом, то теперь он сразу же делал уши жалкими лопухами, поджимал хвост и начинал обреченно, тоскливо повизгивать. Далее не страх звучал в этом поскуливании, а усталая досада на жизнь: „Опять, господи, встречаться, с этим бешеным! Опять — терпеть унижения…“.
А Мухтар — не крови, а именно Братишкиного унижения всякий раз жаждал. Налетал — неумолимый, легкий, как половецкий воин-кочевник, раскрашен в жутковатые, не сулящие пощады цвета: черный и яростно-рыжий, почти красный. Скалил ненавидяще мелкозубую хищную бешеную пасть — и Братишка, грустно и покорно оборотив к Мухтару виноватую морду, униженно полз на брюхе в ближайший сугроб.
Мухтару было мало сугроба. Он загонял Братишку дальше, в самый глубокий снег. Заставлял, как щенка, повалиться там кверху брюхом — в позу крайней беззащитности и постыдности — и только после этого вновь выбирался на дорогу, чтобы, получив от меня снежком, не очень-то даже и торжествуя, удалиться.
Ужасный стыд переживал я в эти минуты за Братишку. Ужасный стыд испытывал и он сам. Но я видел: он ничего не может поделать с собой. Он безоружен сейчас перед лицом этого оголтелого бешенства, деятельной злобы и прямо-таки припадочной ненависти, воплощенных в этом легконогом и довольно тщедушном кобельке.
Однако после истории с зайцем Братишка уже становился каким-то другим.
И наконец настал день нашего с ним торжества!
В тот прекрасный день при виде летящего к нему с ликующей злобой Мухтара Братишка (а до этого он, как и прежде, похныкивал с тоской) вдруг не стал трусливо пластаться по снегу, не поджал хвост, не разлопушил виновато уши, а вздыбил вдруг шерсть и сам рванул навстречу Мухтару!
Сбил его на лету ловко подставленным плечом и, не давая подняться, опасно впился в горло!
Мухтар взвизгнул, вывернулся и — тотчас угодил в глубокий снег, где мгновенно оказался беспомощным и жалким. Отчаянным усилием он все же выскочил на твердый наст, но тут же был опрокинут мощным ударом Братишкиной лапы и снова попал в клыки.
Он был проворен и увертлив, этот Мухтар, но Братишка, будучи и сильнее, и крупнее, и, главное, владея инициативой, не давал ему ни времени, ни места для маневра. Гнал в снег, а когда тот с неимоверным трудом выбирался, тотчас опрокидывал и начинал терзать клыками.
В один из моментов клык Братишки угодил, должно быть, в какое-то особенно чувствительное место, потому что случилось невероятное: Мухтар, никогда не отступавший даже под натиском двух наших псов, вдруг с ужасным страданием заголосил, отчаянно рванул через снег на другую сторону канавы и ударился в бегство — точно так, как ударяются в бегство все собаки, потерпевшие и признавшие свое поражение: тесно поджав между ног хвост и беспокойно ежесекундно оглядываясь.
