Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
Фамусов, кажется, тоже налил себе водки. Хозяйка, я заметил, налила себе минеральной воды.
— Что ж, господа! — поднялся Фамусов с рюмкой в руке. Особо, я обратил внимание, он задержался взглядом на Арнольде с Ларисой. — Предлагаю поднять бокалы и проводить уходящий год. Год выпал памятный, может быть, таких в нашей жизни больше не случится…
Это уж точно, таких — нет, подумалось мне. Кому пришлось тянуть лямку срочной, ожидая дембеля, тот поймет меня.
— И за то мы его и запомним, что он был единственным в своем роде, продолжил Фамусов, снова оглядывая нас всех. И снова на Арнольде с Ларисой взгляд его задержался дольше, чем на остальных. — Год рождения новой России!
Водка ртутным шаром прокатилась по пищеводу и ухнула в желудочное бесчувствие, чтобы начать оттуда свой невидимый и жадный путь в кровь.
— У, как ты, — произнес у меня над ухом голос Иры. — Только не надирайся.
— Ни в коем разе, — отозвался я.
Надираться — это не входило в мои намерения. Я только собирался откочевать в другую систему координат. Отключить себя от всех — и получать кайф от самой этой отключки, не завися от того, что происходит вокруг.
До поздравительной речи главы государства по телевизору мы с Фамусовым сумели закатить в себя еще по одному ртутному шару.
— Санька! — стервозно произнесла у меня над ухом Ира.
Я похлопал ее под столом по колену: будь спокойна!
«Филипс» на дымчато-прозрачном стеклянном столике полыхнул экраном, глазу на экране была мгновение явлена новогодняя елочно-снежная заставка и тут же исчезла, сменившись изображением одутловатого мужикастого человека, бывшего теперь нашим главой.
— Меня, представляешь, хотели загнать сегодня на ночное дежурство, склоняясь к моему уху, зашептала Ира, когда мужикастый человек на экране, немигающе глядя перед собой, приступил к своей речи. — Пришлось просить папу, чтобы вмешался.
Она работала редактором в программе, которая ни сегодня, ни завтра не выходила в эфир, ее редакторское присутствие ночью явно не требовалось, похоже, ей просто хотели досадить.
Об этом я ей и сказал, — так же шепотом, как и она мне.
— Ой, я и не сомневаюсь, конечно! — отозвалась Ира. — Из-за того, что я дочь своего отца. Главное, до того не хотелось папу просить!.. Но с тобой хотелось быть больше, — добавила она, вдув мне эти слова в самое слуховое отверстие и в завершение одарив его горячим и влажным тычком языка.
Так, то она дыша мне в ухо, то я ей, мы пережили речь нашего главы, не заметив, как она кончилась и на экране появились державные часы Спасской башни. Колокола курантов начали положенный перезвон, и тут обнаружилось, что шампанское не открыто. Я схватил бутылку, под последний звук колокольного перезвона содрал с горлышка золотую фольгу, под первый удар полночного боя принялся откручивать проволочную корзинку, под какой-нибудь пятый начал раскачивать пробку… выпускать потихоньку напирающие газы было уже некогда, и я дал пробке громко взлететь к потолку. Но выхлестнувшую пенную струю умело встретил подставленным фужером Фамусов, и на двенадцатый удар мы все сумели благополучно сойтись шампанским в стеклянном звоне.
Шампанское после водки — это, конечно, было непристойностью. Все равно как поверх брезентовой робы натянуть нижнее белье из батиста. Но все же я влил его в себя, и сразу весь фужер, не отрываясь, — сколько было налито.
— Молодцом! Управились! Поспели мы к двенадцатому удару, — ставя свой фужер с пригубленным шампанским на стол, благосклонно поблагодарил меня Фамусов.
— Ой, я так боялась, что не успеем! — с чувством подхватила Лариса. — А то бы потом весь год — все не так.
— Рад служить, — поклонился я всему столу сразу. Одновременно в голову мне пришла мысль, что в отношении Ларисы эта моя фраза прозвучала двусмысленно.
Водочка понемногу уже начинала пробираться в кровь, я уже слышал в голове ее голос, и шампанское скоро тоже должно было дать о себе знать.
— Что, выключим ящик? — предложил Фамусов, вскидывая над столом руку с пластиной пульта и направляя в сторону телевизора (смешно сказать, но я тогда впервые увидел, что это такое — пульт дистанционного управления). Все знаю, где у кого что, по всем каналам. Нигде ничего достойного внимания.
Лариса взлетела снова:
— Нет, не выключай! Я хочу посмотреть, как эта споет… — Она назвала имя певицы, о которой последнее время вещало все, включи в электросеть заговорил бы даже утюг. — Надо послушать, да? — посмотрела она на Арнольда.
— Конечно, Ларе нужно послушать, — произнес Арнольд — с той весомой авторитетностью в голосе, которой, по-видимому, от него и хотелось Ларисе.
— Нужно так нужно, я разве против, — ответствовал Фамусов. — Только сами следите. На, — наклонившись над столом, протянул он пластину пульта Ларисе. — Когда там всякая шваль будет трястись — чтоб беззвучно.
— Нет, Ярослав Витальевич, — проговорил Арнольд, — но Ларе действительно будет очень полезно послушать их в плане сравнения.
Значительность, что мгновение назад звучала в его голосе, подобно сахару в горячем чае, без остатка растворилась в подобострастии, с которым он уже говорил — переступив порог квартиры и представляясь. Он сейчас извинялся голосом за эту значительность, усиленно просил простить его — так что только не извивался.
Странный был тип. Я не мог понять его. Меня он все так же в упор не видел.
— Кто это такой, ты знаешь? — наклонился я к Ире.
— Знаю, конечно. В консерве учится. На композиторском факультете. Дед его, между прочим, знаешь, кто?
Вопрос ее не предполагал моего ответа, и, задав его, она сама же на него и ответила. Имя деда заставило меня посмотреть на Арнольда взглядом, преисполненным уважительного любопытства, скажем так. Не знать это имя было невозможно. Музыка такого-то, объявлял диктор по радио, музыка такого-то, звучало по телевизору, и все это был дед Арнольда, орденоносец и лауреат всех возможных премий — в государстве, которого уже год как не существовало.
Однако чтобы поверить в это, требовалось время, даже как бы некоторое усилие, и я сказал Ире:
— Иди ты!
— Чего иди? — возмутилась она. — Других людей у нас в доме не может быть.
— Странно, — пробормотал я. — А что здесь тогда делаю я?
— Ты — другое дело, — с быстрым смешком, торопливо проговорила Ира, касаясь моего виска носом и с мурлыканьем принимаясь тереться им.
Я удовлетворился этим ответом. Как, собственно, удовлетворился бы и любым другим. Кстати, происхождением от известного деда странное поведение Арнольда объяснить было невозможно.
— А Лариска же в ГИТИСе учится, она певица, — отстраняясь от меня, продолжила Ира. Первое, что она сказала о сестре за все время, как мы заново столкнулись с ней в дверях парадного входа в Стакане. Тема сестры негласно была у нас под запретом. — Она певица, у нее планы… потому ей и нужно эту послушать.
Я не среагировал на Ирины слова даже движением лицевых мускулов. Принял к сведению — и лишь.
Еще один ртутный шар, пущенный вслед нежному серебру шампанского, завершил наконец работу, начатую его предшественниками. Время остановилось. Делись неизвестно куда прошлое и будущее, все пространство бытия было теперь захвачено настоящим, а оно являло собой один бесконечный, как Вселенная, и краткий, как молниевая вспышка, преходящий миг, где все было так же значительно, как и не имело никакого значения.
Первым делом, попросив прибавить у телевизора звук, не обращая внимания на жуткие вопли длинногривого субъекта, изображавшего пение, слыша лишь отбухиваемый ударными ритм, я оторвал танец с Ирой. Бог его знает, что это был за танец, чистотой жанра он не блистал. Я скакал, я скользил, я выделывал па, которым позавидовал бы Барышников, и заставлял Иру делать то же самое.
Потом, когда длинногривый смолк и оркестр, сопровождая пение нового певца, только уже без гривы, зазвучал вновь, я пригласил на танец хозяйку дома. С ней я, естественно, не позволял себе того, что с Ирой, и мы станцевали с нею нечто вроде танго с прививкой вальса. Так что можно было и разговаривать. Весь разговор, от и до, у меня, разумеется, не удержался в памяти, но главный его сюжет трепещет во мне неостывшей струной и по сию пору.
— Саня, вы удивительно заводной! — всплывает во мне голос моей партнерши по танго с прививкой вальса.
— Да, Изольда Оттовна, не без того, — отвечаю я.
— Не знаю, хорошо это или не очень.
— Это хорошо, но не очень.
Смех моей партнерши свидетельствует о том, что моя находчивость доставляет ей удовольствие.
— Правильно, я слышала, Ярослав Витальич сказал вам: чувствую быстрый журналистский ум.
— Да я и без журналистики ничего себе, не слишком глуп. — Теперь моя интонация — самоирония; надеюсь, достаточно явственная и понятная.
