Лиззи Дорон - Почему ты не пришла до войны?
Первое, что я почувствовала, — запах многолетней плесени, которая скопилась на мешках, сочилась из тканей. Ею были пропитаны документы и большой чемодан.
Одна за другой вещи появлялись на свет.
В самом верхнем ящике лежали тряпичные сумки цвета хаки, одна из них была четырехугольной формы, около десяти сантиметров в длину. Ее прошили по краям большими, неровными стежками. Внутри хранились иглы, лоскутки, нитки и черные шнурки.
В другой сумке, двадцати сантиметров в длину и пятнадцати в ширину, тоже цвета хаки, лежали бинт, шелковый лоскут и продовольственные карточки со знаком СС и надписью «Бухенвальд».
В следующей, самой маленькой, я обнаружила брошку, правда, без драгоценного камня — осталась только золотая окантовка, напоминавшая о том, что в ней было и чего нет теперь. В ящике валялось еще много таких сумочек, и в каждой — брошки без камня.
В кучу с порванными, заплесневелыми сумками были свалены коричневые бумажные пакеты, грубые и измятые, словно раскопанные археологами свидетельства прошлых времен: пожелтевшие, рваные страницы с адресами, исписанные географические карты и множество вырезок из газетных объявлений о поиске родственников. Многочисленные названия мест расселения диаспоры: в России, Америке, Англии, Франции, странах Восточной Европы — неразбериха языков, писем, открыток, почтовых марок и конвертов.
В среднем ящике тоже хранились сумки, но другие: там были пластиковые пакеты из разных магазинов, в том числе «Микулински», «Машбир», «Колбо Шалом» и «Мазкин». В этих пакетах лежали результаты анализов крови, мочи, стула, электрокардиограммы из различных лабораторий, письма с врачебными диагнозами и набор обезболивающих средств — частично для тела, частично для души.
В следующем ящике обнаружилась толстая, выцветшая папка с удостоверениями и документами, открывавшими неизвестные детали о жизни Елены: место рождения в безвестной польской деревушке, адрес проживания в Кракове, аттестат с отличием из Венской школы медсестер, почетная грамота за работу акушерки в больнице, учебники иврита из ульпана при «Йехуде», лагере беженцев близ Тель-Авива, и первая тетрадь, в которой новоприбывшая иммигрантка написала: «Я — Елена, я приехала в страну своих отцов. Шалом, папа, шалом, мама, шалом, пустота».
В папке находились также свидетельство о браке, свидетельства о смерти и свидетельство о рождении дочери, первый паспорт, полученный Еленой в Австрии, подтверждавший, что у нее нет гражданства, иммиграционная карточка и жалобы в конторы и суды на темы справедливости и общественного здравоохранения, ее медицинские справки с различными диагнозами: дифтерит, шумы в сердце, аппендицит, а также обморожение ног и мизинца правой руки по причине тяжелой работы в нечеловеческих условиях.
В самом нижнем, последнем ящике были сложены вместе молитвенный платок, кипа, молитвенник и Библия; рядом Елена положила белый конверт с долларовыми купюрами, номерами банковских счетов и могил членов семьи. В самой глубине ящика покоился старый чемоданчик на ржавом замке, сплошь покрытый паутиной. Замок не устоял под моим напором и развалился, посыпалась пыль. Чемоданчик открылся с душераздирающим скрипом, словно предупреждая любопытных о своей тайне. Скрип был оправдан. Внутри оказались личинки, черви и полосатая форма, в которой было больше дырок, чем ткани, желтая звездочка, сандалии и запах смерти.
Ноябрь 1990 годаНа границе умопомешательства и духовной ясности, на пути из этого мира в иной, Елена настойчиво упрашивала:
— Пойдем со мной к шкафу, там могила.
Иногда она совсем теряла разум и требовала пойти на могилу, к шкафу.
— Мне надо туда, — говорила она каждому, кто к ней входил. — Пойдем со мной туда, — снова и снова повторяла она, указывая пальцем, кулаком или взглядом в определенном направлении. Как обычно, все думали, что она сошла с ума, и не придавали ее словам значения.
Тогда я встала и поклялась.
Я, номер паспорта: 5195513; имя матери: Елена, имя отца, которого я никогда не знала: Кубе; мое имя: Элизабет.
Я подтверждаю, что все рассказанные в этой книге истории — чистая правда, и при каждой из них я присутствовала в тот или иной день моей жизни — в те пятнадцать тысяч шестьсот дней, что я живу на этой земле. Вольно или невольно я стала свидетельницей молчания. Молчания, отчасти открытого и отчасти слышимого изнутри, отчасти кричавшего в душе и отчасти разъедавшего улицы нашего района, которое немело при свете дня и разгоралось в темноте, молчания, которое стало частью жизни Елены и частью ее смерти.
Елена смешивала фантазию и реальность, неопределенность и ясность; она стирала одни факты и создавала другие, выстраивая свой собственный мир.
Я клянусь.
Из глубин памяти всплывают картинки и случаи, друг за другом, нежданно-негаданно. Все равнозначны и равноценны при раскрытии тайны, при освобождении слова, задушенного молчанием ради того, чтобы как можно дольше вытягивать жизнь из смерти.
Если мне не удалось рассказать всю правду, если выбор историй был не слишком удачен, я прошу прощения — всю правду нельзя ни предъявить, ни опровергнуть. То, что однажды увидел, невозможно подтвердить даже самыми убедительными и безоговорочными доводами.
Но может, кто-нибудь, сосед, прохожий, друг или незнакомец, призадумается и поймет, о каком молчании здесь было рассказано.
И мы вспомним.
Эпилог
Мы с моим мужем Шаем, оба в джинсах и черных футболках, замерзшие и оцепеневшие, застыли перед воротами кладбища.
Цветы в наших руках завернуты в шуршащий на ветру целлофан и перехвачены резинкой. На небе кое-где виднеются перистые облака, то солнце пригреет, то налетит ветер, и, кажется, в этот предполуденный час лето окончательно сдалось осени, лишившись последних сил. Солнце постепенно затянулось серой пеленой, и мелкий дождик оросил землю.
В воздухе пахло ранней зимой.
— Мы пришли хоронить Елену, — сказала я ослабевшим голосом кантору.
Тот внимательно на нас посмотрел:
— Не приведи Господь, пережить еще раз такое несчастье.
Затем удивленно добавил:
— Вас только двое?
— Да, — ответили мы.
— Но нам нужен миньян из десяти мужчин, — растерянно пробормотал он.
— При жизни, — произнесла я, — ей тоже нужен был миньян, но у нее никогда его не было.
Кантор опустил глаза и больше ни о чем не спрашивал.
Взяв в руки мегафон, он вызвал кладбищенского садовника, омывателя трупов, сторожей, носильщиков гробов и велел им тотчас образовать миньян.
Когда необходимые десять мужчин были в сборе, кантор дал знак, чтобы те приступали к пению скорбных песен, а нам взмахом руки велел замкнуть похоронную процессию, которая разместилась в катафалке хевра кадиша, погребального братства.
Так мы и ехали все вместе: мертвая Елена, Шая, я и мужчины в черных шляпах с заросшими бородою шеями, из которых под мерное раскачивание исходили скорбные песни. Члены миньяна различались между собой только цветом волос, размерами и весом. Трое выделялись ростом, один — полнотой, еще троих отличал преклонный возраст. Остальные же были так похожи, что можно было принять их за родных братьев.
Эти набожные люди исполнили свой религиозный долг и согласились принять участие в погребальной процессии.
Водитель катафалка тоже захотел поучаствовать.
— Так будет больше, чем миньян, — сказал он, — и я тоже совершу благое дело.
Кантор кивнул, и жаждущий совершить благое дело водитель поехал быстрее.
За нами вздымались клубы пыли, со всех сторон тянулись ряды надгробий, кое-где встречались вырытые могилы, поджидающие мертвых, и длинные процессии людей, следующие за своими покойниками.
Катафалк остановился рядом с могилой, предназначенной для Елены.
Певцы первыми вышли из автомобиля и подняли металлические носилки, на которых в саване лежала Елена. Ее тело выглядело так, будто вот-вот улетит вслед за душой, и певцы, словно опасаясь, что Елена прямо на пороге могилы может исчезнуть, запели громче. Их молитвы разносились по всему кладбищу. Скорбь, плач и пение заглушили и громкоговоритель, объявлявший начало следующих похорон, и плач других людей, читавших кадиш над могилами своих покойников.
Каждый год в день смерти Елены я с удивлением находила на ее могиле красную розу. В каждый день поминовения кто-то приходил на могилу раньше меня.
На четвертую годовщину, когда я стояла у могилы Елены, подошла женщина лет пятидесяти. Она принесла и положила на могилку завернутую в целлофан розу. Заметив меня, она спросила:
— Вы тоже видели эти похороны?
Я кивнула. Она закрыла глаза, словно стараясь вызвать в памяти тот день.
