Дэвид Гилмор - Лучшая ночь для поездки в Китай
Я повернул выключатель прикроватной лампы и вернулся к роману из моего детства, к тому моменту, когда бой пробирается в темный замок. Мои глаза опустились; мои мысли оторвались от меня и двинулись, словно стадо маленьких оленей. Можно было видеть, как они убегают. Встряхивая хвостом; фыркая, словно они метнулись по ложной тревоге; возвращаются обратно. Я подумал, что засыпаю.
Я закрыл книгу, сказал несколько успокаивающих слов темноте. Закрыл глаза; я начал свое погружение; олени двинулись снова. Я был почти на правильном пути. Погружался и погружался. Засыпал и чувствовал, что почти касаюсь песчаного дна, когда сознание этого, важность этого выдернула меня на поверхность. Какая-то легкость наполнила голову, словно меня выдернуло с солнечной улицы. Что я делаю здесь, в кровати?
Вы скажете, мне следовало сдаться; мне следовало пойти в мою кухоньку, или продолжать читать, или спуститься вниз, в вестибюль. Ничего нельзя было обрести, прилепившись, словно пластырь, к темноте; не о чем думать, ничего нового или продуктивного, просто то же самое замученное кино: я двигаюсь по снежной улице, беру пиво, улыбаюсь девушкам в рок-группе, возвращаюсь домой, его запах в доме, пустая кровать. Я думал об этом так много раз, что вы могли бы видеть засвеченные пятна на пленке.
Я сдался после того, как наступил день, свет пробился через занавески, от него нельзя было укрыть — не имело значения что. Словно твою палатку собрали и унесли на следующие бесконечные восемнадцать часов.
Я встал.
Так продолжалось три дня. Не могу вспомнить, что я делал, только серия цветных панелей, сидение в кинотеатре, да, это я вспоминаю, хотя и забыл, какой был фильм. Единственное — я несколько раз пересаживался, один раз потому, что женщина рядом ела попкорн с таким хрустом, что мне казалось, что она пронзает меня спицей. (Когда попкорн кончился, она принялась за пакетик мятных лепешек.) Помню, что сидел в этом французском бистро. Пошел туда пообедать, но прямо у меня надо головой, упираясь прямо в меня, оказался сбивающий с толку яркий свет, и, когда я попросил официантку его выключить, она сказала — нет, она не может, что другие посетители желают видеть свою еду, это прозвучало для меня довольно грубо, довольно саркастически, и я ушел, меню так и осталось на столе. Около часа я чувствовал раздражение из — за этого случая, из — за ее тона, из-за этой слегка раздражающей развязности. Что еще я делал? О да. Позвольте мне рассказать, как это вышло.
На третье утро, грязный, с красными глазами, во рту был такой вкус, словно я гнию изнутри, я потащился по коридору к лифту. Солнечный свет был невыносим. Каким плоским может быть солнечный свет. Как печально. Я таскался туда и сюда, словно человек, который пытается поудобнее устроиться в постели. Палатка с пончиками. Слишком кричаще, невыносимый разговор непередаваемой тупости.
Все еще было холодно («Что случилось с этой погодой!»), небо на одну минуту становилось синим, в другую приобретало цвет старого столового серебра. Так что я вернулся обратно в отель и взял шарф, обернул его вокруг шеи. На шарфе вроде этого вы можете повеситься. На секунду я прилег на кровать; я почти обманул себя, почти погрузился в сон, двигаясь вдоль покрытого ковром коридора отеля куда-то, где огни были очень тусклыми, где царствовал королевский синий, где все было окутано им. Я подумал: сейчас это случится, это должно случиться, я засыпаю. Я выбрал комнату. Я подумал: проберусь туда и лягу. Горничные могут меня разбудить; никому не будет никакого дела. Но когда я открыл дверь, комната горела электрическим светом, она была похожа на телевизионную студию, люди толклись в ней, и я подумал: тебе никогда здесь не уснуть. Потом я проснулся снова. Мой мозг сказал: хорошая попытка, приятель, но никаких сигар. Даже голос в моей голове начал звучать словно карнавальный зазывала.
Уборщица постучала в дверь и позволила себе войти.
— О, — сказала она.
Я удалился, пошел на улицу. Какой-то мальчишка недалеко от Итон-центра предложил продать мне немного травки.
— Подрасти сначала, — сказал я и продолжал шагать. Если я буду так идти, думал я, я дойду до кулачной драки.
Я зашел в грязную закусочную и заказал себе завтрак, глазные яблоки плавали в тарелке жира. Официантка уронила мой тост на пол.
— Хотите к этому джема? — сказала она, возвращая его обратно на стол.
Я почти ничего не съел, и, когда платил у кассы, мне пришлось подождать, пока они поменяют рулончик бумаги в глубине кассового аппарата. Менеджер вышел, чтобы присмотреть за оплатой, коренастый маленький усатый грек. Заметив мой вздох, он пожал плечами.
Я сказал:
— Может быть, вы бы в свободное время проследили за этим персоналом. — Я оставил на кассе десятидолларовый банкнот и вырвался наружу. Потом почувствовал тошноту из-за зря потраченных денег, из-за денег вообще. Они кончались; это было словно бы они утекали у меня сквозь пальцы. Скоро у меня ничего не останется за душой. Когда я выходил из ресторана, за спиной раздался смех. Дикари. Едва научились себя вести, а им уже разрешают готовить еду для гомо сапиенс. Чихают и чешут в волосах, детрит сыплется в порцию за порцией. Невозможное скотство.
Я вернулся обратно в ресторан.
— Вам нет дела до того, что вы убиваете людей этой едой! — сказал я.
Смех еще громче.
Я посмотрел вдоль Йонг-стрит. Почувствовал, что меня охватывает паника. Что мне делать? Куда мне идти? Что мне делать? Я не мог вернуться обратно в постель, не мог лежать там при свете дня, свете дня в минорных тонах, слушая, как уборщицы пустословят друг с другом, как гремят тележки, хлопают двери, почему они все время хлопают дверью, всюду вокруг меня работают телевизоры. Почему столько уколов иглой в течение дня? Я также не мог сидеть в вестибюле. Я уже делал это днем раньше, мистер Харт беззвучно нарисовался у моего локтя. Не о чем тревожиться, заверил он меня, звонили из телекомпании. Да? Очевидно, какие-то изменения в персонале. В самом деле. Конечно, это не к спеху, но, может быть, было бы неплохо провести кое-какие повторные переговоры. Что означало, что мне следует начинать молиться. Чего я не мог заставить себя сделать. Десять долларов потрачено на этот мерзкий завтрак. Тошнотворно.
Потом я пошел в стрип-клуб — не потому, что жаждал тела (хотя был удивлен, как они привлекательны, как молоды и в какой хорошей форме), но из-за темноты, из-за успокоительной темноты. Я пробыл там всего несколько минут, когда появился Раймонд.
Он сказал:
— Я думал, вы, ребята с телевидения, имеете кучу баб.
Я сказал:
— Что?
— Не ожидал встретить вас в подобном местечке.
— Что я могу для вас сделать, Раймонд?
— Я просто был поблизости. Увидел, как вы нырнули сюда. Думал, зайду поздороваюсь.
— Я не нырял сюда, Раймонд.
— Просто выражение, — сказал он.
— Горничная убирает у меня в номере, — сказал я. — Они не любят, когда вы мешаетесь под ногами.
— Я об этом не знал, — сказал он. Целую минуту он таращился на девушку на сцене, руки в карманах, живот нависает над ремнем. — Почему бы вам просто не сказать мне, куда вы его дели? — сказал он.
Я так устал, что не уверен, правильно ли его расслышал.
Я сказал:
— Что вы говорите?
Он наклонился и прокричал мне в ухо:
— Почему они включают эту чертову музыку так громко? — Потом отдернул голову и покрутил пальцем у уха.
— Точно, — сказал я.
Он сказал что-то еще, я не расслышал, а потом стал прокладывать себе неопрятный путь к солнцу, наружу. Взъерошенный медведь покидает берлогу. Неожиданно я представил себе зиму, представил себе тающий снег, яркий свет, короткие дни, сгрудившиеся лица, бесконечное движение вперед.
Подошла официантка с пачкой сложенных счетов между пальцев. Я спросил у нее пива, но оно было нестерпимо дорогим. Что за мотом я стал, швыряю деньги направо и налево, ничего не заканчиваю, ничего не завершаю. Мама, дай мне лечь; мама, дай мне уснуть. Скажи, Роман, а теперь отправляйся спать, и я отправлюсь. Направь меня в верном направлении, мама, скажи мне, как снова заснуть. Напомни мне. Только первые несколько тактов.
Я снова был на улице, теперь я шел к северу, по району, которого не знал. Маленький анклав где-то к северо-западу от Сент-Клер, несколько магазинов, банк, бакалейная лавочка, маленький магазинчик софта, очень нарядный. Должно быть, это был район для богатых людей. Для этих пиздунов. Я остановился перед банком, смотрел в окно. Я мог видеть, как служащие двигаются там, за стеклом, — рыбки в аквариуме. Рыбки с неприятными глазами. Порыв ветра ударил по верхушкам деревьев. Я подумал, что не могу этого вынести, не могу вынести больше ни одной секунды этого.
Я надел солнечные очки; натянул шарф до рта (на таком шарфе можно повеситься) и почувствовал некоторое облегчение, почувствовал, что это уходит из меня, вытирается, словно кожа на спине о сиденье автомобиля; это заняло секунды, и затем — вперед; тошнота отступила.
