Эушен Шульгин - Моление о Мирелле
Она прорубила себе дорогу в толпе. Так пнула Коппи, что у него изо рта выпала сигарета. Хозяйка в секунду оказалась у себя и хлопнула дверью. В холле со страшным грохотом упала на пол какая-то булавка синьоры Касадео.
По едва освещенной лестнице, со своей миниатюрной женой в обозе, поднимается Касадео. Вид у него конченый, один глаз обычный, а другой, за моноклем, вспучен. Увидев меня, он замер с поднятой в шаге ногой и разинутым ртом. Потом лицо его скособочилось, очевидно изобразив дружескую улыбку. Мы оба глянули вниз, на сходку, гоношившуюся, как муравейник. Касадео в ужасе покачал головой и споро засеменил дальше. Я тоже ретировался. Последнее, что я увидел, — мама стучится к синьоре Зингони.
Чуть погодя объявился Малыш. Я лежал на спине, заложив руки за голову. Он тут же прыгнул в изножье, проворно наклонился вперед — ни дать ни взять белка. Я хотел спросить, чем он так взволнован, но передумал. Что бы ни случилось, решил я, буду от всего отказываться, внаглую. Ничего не знаю, ничего не понимаю, не слышал ни звука — и вообще, запрет на разговоры еще в силе.
— Где ты был? — зашептал Малыш. Не успел я решить, вступать ли мне в разговор, как он уже понесся дальше: — Ты тоже слышал?
— Что? — вывел я затверженно, но тут взыграло желание позадаваться. — Ах, это, — бросил я безучастно и весь взмок.
— Все, все — слышали, — ликовал Малыш. — И ты тоже. А как по-твоему, что это было?
— Хм, — выпутался я. — Не знаю, может, это…
Что сказать, я даже не знаю, что они слышали, тут нельзя спешить, а вдруг я прослушал куда больше всех? А может, рассказать Малышу правду? Я уже видел, как мы рядышком сидим наверху, припав ухом к трубкам, — но нет, это неразумно опасно. Малыш еще слишком мал, вдруг он не утерпит или испугается и выболтает! И потом, положа руку на сердце, мы можем поссориться, а тогда…
— Никто ничего не понимает, даже ты, — заключил он с восторгом. — Воображала. Может, это привидение или предзнаменование, а может, дом вот-вот рухнет и мы все умрем…
От всех этих ужасов глаза Малыша совершенно остекленели.
— Правда, ужасно, Фредрик? — прошептал он.
Я кивнул. И предложил:
— Хочешь — ложись ночью со мной. Я-то не боюсь.
Тогда я как-то не сообразил, что странное щекотание в животе было сочившимся капельками страхом. Ведь что теперь? Все должны съехать. А если мы останемся, дом будет преследовать меня за то, что я узнал его тайну?
Спокойствие, приказал я себе. Если бы Мозг собирался мстить, я бы сроду не выбрался оттуда живым. Я добавил во взгляд стали.
— Я полагаю, дом хотел сказать, что ему надоел весь этот вечный гвалт. Ему надоело хранить чужие тайны. Вот он и решил поябедничать.
Малыш поднял на меня небесно-голубые глаза. С издевкой. Одно дело — привидения, на худой конец предзнаменования, а мстящий дом — это совсем другая история. Не вздумайте подсовывать ее Малышу!
Ну погоди, дурачок, решил я, я тебя так испугаю, что станет не до игрушек!
В коридоре послышались голоса, потом распахнулась дверь. Ввалились мама с Ниной, il awocato, Анна-Мария и отец в распахнутом пальто и полном замешательстве.
— Мальчики, марш на улицу играть, — зашумел он, увидав нас.
— Ой, пусть останутся, — пропела Анна-Мария с улыбкой. Кажется, жизнерадостность не покинула ее даже сейчас. Она помахала нам ручкой так, что у меня свело живот.
— Что вы говорите, синьора? — желал знать il awocato. Войдя, он сразу устроился у окна и принялся до снежной белизны натирать платком монокль.
— Одну секундочку, — вмешался отец. — Нельзя ли сначала узнать, что произошло, буквально в двух словах. Я прихожу домой и застаю разброд, восстание, невесть что!
— Тут случилось то, — сказала мама, спуская Нину с рук, — что какое-то время мы — все в доме — отчетливо слышали, что говорилось в других комнатах: рядом, наверху, в подвале — ну всюду! И плюс к тому нас, вследствие естественно возникшего возмущения, вытурили из пансионата всех скопом. Синьора Зингони закрывает его с завтрашнего дня.
Отец запустил пальцы в волосы, его замешательство достигло критической отметки:
— Ну что ты такое говоришь!
— Чистая правда. Я слышала — здесь, в комнате, — все, что творилось у других, правда совсем недолго, то есть кухню было слышно дольше…
Анна-Мария с восторгом закивала, и по комнате разлетелся смех.
— Прошу прощения, синьора, но я не вижу в этой ситуации ничего смешного, — отвесил механически поклон il awocato, сел на место и продолжил драить монокль. — Мы находимся в крайне затруднительном положении. Что касается господина Джуглио, то он un tres inagreable, c'est a dire un moves personnage, но, к сожалению, сейчас мы обсуждаем совершенно иную проблему.
II awocato вытягивал из себя ленты слов и пускал их волнами вокруг себя. Он все время приглаживал аккуратно зализанные назад волосы рукой, отягощенной массивным кольцом. Усики оживали, когда он говорил, и скакали вверх-вниз, а в монокле заговорщицки поблескивало. Сбить с толку il awocato невозможно. И, как в столовой, надо дождаться, пока он соизволит перейти к слушаниям. Но там, внизу, роль восторженной публики играла его маленькая кругленькая жена.
За их столом нескончаемый монолог Довери лился на голову ей и их дочери, Изабелле «покорной».
— Бедняжка синьора Довери, — сплетничала мама по секрету, — как угорелая носится по всей Флоренции в поисках качественных продуктов, чтобы ублажить адвокатов желудок. Представляете, у нее есть особое разрешение пользоваться кухней, и она готовит для них отдельно. Даже Джуглио не вяжется.
А виноват Муссолини, он запретил il awocato практиковать, и это их разорило. Муссолини был неотесан, и ему не понравился монокль il awocato. Теперь он «все поставил» на свою покорную дочь Изабеллу, изучающую юриспруденцию. Он сам так сказал отцу.
Семья Довери жила в личной резервации. Они не общались ни с кем. «Однако с тобой он весьма aimabel», — подтрунивала мама над отцом. Конечно, Довери могли перекинуться парой слов с теми, кто устоял против оглупляющего влияния il Duce, но дистанция, сами понимаете, il faut avoir une certaine distance, n'est pas? Тут нет предмета для обсуждения? А синьора Довери призналась маме, что лучшими ее подругами раньше были горничные. Это случайно вырвалось у нее, когда она как-то застала маму отдающей Лауре что-то из старых вещей.
Наконец они ушли, и il awocato, и Анна-Мария, отец скинул пальто и швырнул его на стул. Потом он широко расставил ноги, вытянул руки в стороны и посмотрел на нас. Мама — на него. Потом как закричит:
— Да ты и вправду невыносимый! Ты можешь хоть к чему-нибудь относиться серьезно?
Отец поднял руки вверх:
— Нет, не могу, моя дорогая. Прости, прости, прости. Так, говоришь, синьора Зингони отказывает пансионерам?
— Да, да, да? Представляешь, в каком она состоянии? Мы нужны ей не меньше, чем она нам! Что она будет делать, если разгонит постояльцев?
— Ну, значит, она их не разгонит, — спокойно заключил отец и поцеловал маму. — Ты в Италии, солнце мое. А здесь принципы и решения существуют лишь для того, чтоб их менять. Это страна непредсказуемых обходных маневров, конфетка моя сладкая. Вот увидишь, подожди. Дай синьоре Зингони время. Если она, паче чаяний, не переменит своего мнения к утру, я готов с ней поговорить. Я только удивляюсь, что синьор Довери так испереживался. Он-то должен в этом разбираться?
— Что ж ты его не успокоил?
— Потому что, указав на такие совершенно очевидные вещи, я тем самым оскорбил бы пожилого итальянского адвоката. Так ведь, птичка моя? Ему будет не по себе потом, когда он успокоится и поймет, что я все время говорил… Но мне интересно, что же так вывело его из себя. — И отец задумчиво указал пальцем на что-то в воздухе. Мама кивнула. — Интригующе в высшей степени, tres bisarre. Наверняка ведь у такого старинного замка есть свои тайны? Представьте, чего только здесь не происходило: убийства, ревнивые любовники!..
— Никита, не пугай детей!
— А я и не пугаю. Просто понимаете, дети, всему должно быть нормальное, человеческое объяснение. Наверняка здесь имеются тайные ходы, забытые комнаты…
— Тогда почему раньше здесь ничего подобного не случалось? Почему, например, синьора Касадео или синьор Коппи, живущие здесь годами, никогда ничего не слышали? И почему мы все могли слышать друг друга лишь несколько минут — и именно сегодня?
Отец думал, шевеля кончиком высунутого языка.
— Не знаю, — заявил он наконец, шагая взад-вперед. — Может, микроземлетрясение? Ты не заметила какого-нибудь дрожания — до?
— Нет.
— Ну, может, какое-нибудь редкое атмосферное явление, вследствие чего на мгновение… Ведь это было ужасно? Голоса были знакомые, да? И Лауру с Джуглио ни с кем не спутаешь? А кстати, тебе нечего больше отдать из старья? Она такое чудо!
Обед: красные глаза, изможденные, осунувшиеся лица, неслышные дети, перешептывание. Постояльцы, едва замечавшие раньше друг друга, теперь подходили, кучковались и долго секретничали. На пищу, розданную Лаурой, никто не обратил внимания, она могла принести хоть помои, и никто б не заметил, только дети, но мы и так боялись пикнуть. Лаура бродила взад-вперед как во сне. Шарканье ее сбитых туфель казалось тяжким вздохом. Гости едва клевали, целую вечность поднимали стаканы ко рту.
