Изидор Окпевхо - Последний долг
— Расскажите нам, что тогда произошло.
Мой обвинитель надолго уставился в потолок. Потом он глядит в пол долго и пристально, он кусает губы и трет лоб.
Прокурор вздыхает и снова глядит на него.
— Позвольте освежить вашу память. В своем письменном заявлении вы утверждаете, что господин Ошевире помогал солдатам мятежников при налете на базар в Урукпе.
Мои глаза чуть не выскочили из орбит!
— Ах, да. — Рукеме оживляется. — Это было в воскресенье, во второй половине дня… что? В понедельник утром?
— В вашем заявлении сказано, что в среду во второй половине дня!
— Да… В среду во второй половине дня. Это было в среду, во второй половине дня. Базар был полон народу, люди покупали, люди продавали. Неожиданно на дороге возле базара остановился армейский «лендроувер». Господин Ошевире и человека три солдат выскочили из него и быстро пошли на базар. Они остановились в бобовом ряду и спросили цену. Торговка сказала, шесть пенсов стакан. Тогда они сказали, что дают за стакан по два пенса, а если она недовольна, то пусть пойдет и повесится. Когда торговка не согласилась, господин Ошевире приказал ей замолчать, не то они изобьют ее до смерти. Один из солдат ударил ее по щеке, а господин Ошевире толкнул ее так, что она упала в таз, полный риса. Они швырнули ей бумажку в десять шиллингов и начали отмерять себе чашками рис, пока…
— Рис? — спросил прокурор.
— Что, сэр?
— Вы говорите, рис?
— Да, сэр.
— А мне показалось, что вы упоминали бобы.
— Да… ах, да. Простите. Бобы.
Мы с Обанье глядим друг на друга и качаем головами.
— Слушайте, — говорит прокурор, — постарайтесь быть последовательным.
— Хорошо, сэр, — Рукеме глотнул и устроился поудобнее. — Они унесли у торговки бобы. Когда они подошли к «лендроуверу», господин Ошевире вылез из кабины и помог им уставить кувшины с бобами в кузов машины.
— Господин Ошевире?
— Да, сэр.
— Где же он все это время был?
— Он сидел в «лендроувере», сэр.
— М-да! Стало быть, он не сопровождал солдат на базар?
— Нет, сэр. Не сопровождал. Он был в «лендроувере».
Прокурор на этом взрывается:
— Послушайте, да вы отдаете себе отчет в том, что говорите? Вы рассказываете, что господин Ошевире сопровождал солдат мятежников на базар и даже помог им расправиться с торговкой. И тут же вы рассказываете, что все время, пока солдаты были на базаре, он ждал в машине. Что вы хотите этим сказать?
— Я думаю, он ждал в машине, сэр.
— Вам не надо думать, вы обязаны представить комиссии точные данные, — говорит председатель, откладывая в сторону очки. — Вы осознаете, какое значение для господина Ошевире имеют ваши показания, или, может быть, вам все равно?
Рукеме молчит.
— Продолжайте допрос, господин прокурор, — говорит председатель, он откидывается в кресле и надевает очки.
Прокурор что-то ищет в бумагах, затем бросает на Рукеме полунасмешливый взгляд:
— Далее, господин Рукеме, вы сказали, что господин Ошевире имел обыкновение принимать мятежников в своем доме, — это верно?
— Да, сэр.
— Вы могли бы рассказать комиссии подробнее, скажем, об одной такой встрече?
— Однажды они…
— Когда это было?
— Гм-м. — Свидетель откашливается. — Я думаю, в мае, сэр.
— Вы думаете — или вы уверены?
— Уверен, сэр.
— Хорошо. Какого числа мая и в котором году?
— Двадцать третьего мая 1968 года, сэр.
— Прекрасно. Так что же произошло двадцать третьего мая 1968 года?
— Я сам видел все, что произошло. Они…
— Вы хотите сказать, что сами присутствовали на встрече?
— Нет, сэр! — Рукеме в ужасе.
Зал стонет от хохота.
— Я находился возле его дома. Это было в воскресенье вечером, часов в шесть. Там стояло пять или шесть военных машин, главным образом «лендроуверы». Думаю, еще два «мерседес-бенца», каждый с флажком мятежников. Дом господина Ошевире — напротив городского совета, — окрестные дома и весь район были оцеплены, и никого даже близко не подпускали. Они начали свое сборище пением боевой песни своего племени — слов я не мог разобрать. Потом сделалось тихо. Они стали планировать и замышлять. Ясно, они что-то планировали и что-то замышляли.
— Откуда вам это известно?
— Весь город знает, что они всегда что-то планировали и замышляли. Одно время поговаривали, что они собираются перебить всех молодых людей в городе, чтобы мы не могли оказывать им сопротивление. В другой раз, когда они увидели, что у них чересчур большие потери в войне с федеральными войсками, они решили призвать всех молодых людей в свою армию. Во время того воскресного сборища у Ошевире они как раз планировали эту операцию.
— Вы в этом уверены?
— Ходили такие слухи.
— Понятно. В каком часу было описанное вами воскресное сборище?
— Примерно… в восемь часов вечера.
— Вы говорите: «в восемь часов»?
— Да, сэр.
— Понятно.
Прокурор вздыхает и качает головой, потом поворачивается к председателю комиссии.
— У меня больше нет вопросов, ваша честь, — говорит он. — Я хотел бы вызвать господина Мукоро Ошевире для перекрестного допроса свидетеля.
Только не меня. Только не меня. Ни слова от меня не услышите. Разве истина светит вам недостаточно ярко?
— Господин Мукоро Ошевире! — кричит мне секретарь. — Прошу вас занять место свидетеля!
Полицейский толкает меня в спицу гораздо грубее, чем нужно. Не твоя вина…
Я встаю и направляюсь к прокурору. Я встаю перед ним, подчиняясь его царской прихоти.
— Итак, господин Ошевире, — говорит мне председатель, — у вас нет вопросов к господину Рукеме?
— Нет. — Я отрицательно качаю головой и отворачиваюсь.
Мне не о чем говорить с Рукеме. Что бы я ни сказал, разве это изменит предопределенный ход событий?
— Вы уверены, что у вас нет вопросов к нему?
— Уверен. Шуо!
— Хорошо, — говорит председатель. — Вернитесь на свое место.
Я сажусь на скамью. В зале безмолвие. На лицах солдата и полицейского написано, что при первой возможности они забили бы меня насмерть. Быть может, у них еще будет эта возможность!
Председатель смотрит на членов комиссии, предлагая продолжить допрос свидетеля. Я бросаю взгляд на него — на Рукеме. Свои чувства к нему я не умею выразить. Это не злоба. Даже если в моих чувствах и есть злоба, в них еще много другого — главное, я не в силах всерьез отнестись к его обвинениям.
Ибо это тяжкие обвинения. Тяжкие не потому, что могут отправить меня в могилу — это теперь почти неизбежно. После трех лет лишения истинных радостей жизни, без надежды на освобождение, разве ты далеко от неминуемой смерти? Больше того. С тех пор как мы предстали перед комиссией, я выслушал слишком много смертоносных свидетельств против моих товарищей по заключению, видел слишком много бесстыдных лиц людей, убежденно высказывавших чудовищные обвинения. И только теперь до меня начала доходить серьезность нашего положения. Ибо, если большинство заключенных так же ни в чем не виновны, как я, и все же могут лишиться свободы и даже — кто знает? — жизни, лишь потому, что несколько человек по наглости и бесстыдству вышли вперед и показали змеиную гибкость языка, тогда всей нашей стране есть чего опасаться. Я простой крестьянин, мне гораздо лучше в грязи плантации возиться с резиновыми деревьями, нежели сидеть в этом зале перед чисто одетыми, уважаемыми людьми и обсуждать то, чего никогда не было. Если Рукеме их убедит, расстрела мне не избежать. Но пусть получат свою победу…
Теперь я понимаю, что в моем положении — много людей. Если общая политика такова, никто не может чувствовать себя в безопасности. Это значит лишь, что любого могут внезапно сюда привезти, чтобы он защищал свою жизнь потому, что кто-то поставил ее под вопрос. Так какая может быть безопасность, какая надежда хоть у кого-нибудь? Мои мысли неожиданно перескакивают на жену и маленького сына. Кто знает, что им сейчас грозит…
— Господин Рукеме, — это говорит один из членов комиссии, — кто вы по роду занятий?
— Я учитель.
— Где вы преподаете?
— В миссионерской школе святого Мартина, в Урукпе.
— Давно вы там преподаете?
— Я… — голос его напрягается, — в течение пяти лет.
— И вы преподавали в Урукпе до оккупации штата мятежниками?
— Да, сэр. Ах, нет, сэр. Я преподавал в Офузе.
Член комиссии сердится:
— Вы знакомы с господином Ошевире?
— Да, сэр.
— Хорошо знакомы?
— Очень хорошо, сэр. Я очень часто его видел.
— Понятно. Вы его часто видели — а дома вы у него бывали?
— Нет, сэр.
— Тогда, очевидно, вы не слишком хорошо с ним знакомы — так?
Рукеме опускает глаза:
— Да, сэр.
— Как же вы можете с такой уверенностью говорить о его связях и действиях?
