Витольд Гомбрович - Девственность и другие рассказы. Порнография. Страницы дневника
В соответствии с полученной рекомендацией, я ежедневно высасывал по одному бульонному кубику, запивая его профильтрованной водой, которую набирал через резиновую трубку. Итак, я был невольно обречен стать забавой для всех тех, кто смотрел на море с многоэтажной высоты дымящих пароходов. Я никак не мог выявить какой-либо последовательности в моем вечном движении, никогда не имел возможности угадать, поднимет меня вода, затянет в себя, или лишь заденет и отбросит, лицом ли, спиною ли повернет к небу, также я никогда не мог ощутить движения, хотя и знал, что продвигаюсь на восток. Ничего другого там не было — горы и долины, шум и брызги, маленькие гейзеры, случайные всплески, мчащиеся, бурливые, отвесные стены, пологие склоны, неизвестно как исчезающие — подо мною — массы, резкие подъемы, крутые спуски, отрывающиеся и убегающие прочь валы, вид с вершины и вид в долине, горы и долины, горы и долины, беспрестанная работа Океана. И в конце я сдался. Раз только я заметил, как много дней сопровождения меня на расстоянии пары километров одинокая балка медленно удаляется и исчезает в мутном, пропитанном солью и туманом пространстве. Вот когда мне захотелось кричать в моем яйце, поскольку я понял, что ее понесло к берегам Европы, в то время, как я поворачивал в южное ответвление течения, в сторону Канарских островов, чтобы на веки вечные остаться в замкнутом пространстве — все вкруг, все вкруг, все вкруг — Негр хорошо все рассчитал! Но вместо того, чтобы кричать, я начал петь, потому что морская стихия настраивала меня на пение.
На меня наехал корабль французского Общества Chargeurs Réunis, разбил стекло, а меня выловил. Вот так и окончилось это путешествие. Но случилось это лишь пару лет спустя. Высаженный в порту Вальпараисо, я тут же обратился в бегство от Негра, поскольку точно знал, что он будет меня преследовать.
2То, что Негр будет меня преследовать, было ясно по звездам на небе, и все потому, что если кто-то кого-то хоть раз использовал таким образом, как он меня — или лучше так: если кто-то хоть раз с кем-то так поиграл — тот уже никогда не сможет отказаться от этой игры: это как тигр, познавший вкус человеческого мяса. Ведь несомненно, в человеческом мясе есть что-то такое, чего вы ни в чем больше не найдете. Поэтому, пробежав через весь американский континент, я двинулся дальше — на запад; из всех мест на земле самым безопасным мне представлялась Исландия. Но мне не повезло, потому что я не смог выдержать взгляда чиновника таможни в Рейкьявике — и повинился. Никогда в жизни я не занимался контрабандой, всегда смотрел таможенникам прямо в глаза, сам первым открывал чемоданы и всегда отходил от них, получив их похвалы. Но на этот раз нечистая совесть не смогла перенести какого-то немого укора в чиновничьем взгляде, и я признался, что, хоть багаж мой и не содержит ничего такого, что противоречило бы предписаниям, я все-таки не совсем безгрешен, поскольку в качестве предмета контрабанды везу самого себя. Таможенник не чинил препятствий, но, видимо, предупредил кого надо, потому что двух дней не прошло, как появился Негр и увез меня на своем судне.
И снова я оказался в каморке под палубой, теша своей неволей разнузданный произвол Негра; он гнал судно куда глаза глядят, не жалея ни угля, ни пара, а сам все без устали боролся с мыслями и комбинировал, какую бы из судеб в бесконечном количестве судеб и какую бы точку на карте из бесконечного числа точек сделать моими. Что касается меня, то я принимал это как нечто совершенно естественное, т. е. так, как будто я был обречен на это от рождения. Впрочем, чем дело закончится, я знал: наверняка не чем-то таким, что было бы мне совершенно неизвестно и ново, но чем-то, что я знал, с чем был знаком, о чем, быть может, я уже давно тосковал. Когда, наконец, после долгих месяцев душного заточения меня обдало свежим морским воздухом, я увидел, что корма прогибается под тяжестью стального ядра (или скорее, стального конуса), напоминавшего по форме артиллерийский снаряд.
За это удовольствие он, должно быть, выложил не один миллион. Я сразу понял, что снаряд внутри должен быть полым, ибо в противном случае — куда бы я делся? И действительно, когда сбоку отвинтили люк, и я заглянул внутрь, я увидел маленькую комнатку размерами с обычную небольшую комнатку. Вот эту-то лишенную украшений и каких бы то ни было излишеств стальную комнатку я и приветствовал как свою комнатку. Но, несмотря на то, что стены снаряда были неслыханной толщины, я пока еще не вполне понимал намерения Негра, и только когда он сказал мне, что мы находимся в Тихом океане, в месте, где самая большая глубина достигает 17000 метров, я все понял… и хотя у меня от страха похолодел загривок и кончики пальцев, я загадочно улыбнулся уголками губ, приветствуя давно известное, давно знакомое, издавна мое.
Итак, я должен был стать тем единственным из живущих, кто испытает слабый удар снаряда о дно под нами, тем единственным существом, которое будет обитать там, где нет даже ракушек. Единственным, кто будет погружен в абсолютную темноту, мертвенность и безнадежность. Словом, это будет совершенная исключительность судьбы. А что касается Негра, то его, видать, разбирало любопытство (не его одного), что же там внизу, и не отпускала мучительная мысль, что края того вовеки ему не достичь, что холодная скалистая местность недоступна его объятиям, и пока он плавает на поверхности, она лежит в глубинах сама по себе — совершенно сама по себе. Поэтому ничего удивительного, что ему хотелось узнать, и завтра в это же самое время… завтра, запустив меня как зонд аж на самое дно, он — сквозь семнадцатикилометровую толщу воды — действительно будет знать, что я там обитаю на дне, и, не демонстрируя это внешне, будет обладать тайной глубины.
Однако когда одной ногой я уже стоял в могиле, обнаружилось, что в вычислениях была допущена неточность, и что, несмотря на толщину стенок, вес снаряда был недостаточным, и что снаряд под воду не пойдет. Тогда Негр приказал прикрепить к снаряду огромный крюк, на крюк повесить цепь, а к цепи приделать балласт, который и должен был потянуть меня за собой — балласт, выверенный так, чтоб не слишком сократить время погружения.
Негр в последний раз показал мне карту — ему было очень важно, чтобы, умирая, я держал перед глазами точку, с которой должен был слиться навеки. Меня завинтили в снаряде, я оказался в кромешной тьме, почувствовал резкий толчок — это меня бросили в море — и начал погружаться. Но должен сказать, что пережитое мною тогда было совершенно отличным от того, что я ожидал. А именно: я ожидал хоть какой-то своей реакции на происходящее в этот момент, а тем временем толщина стенок и темнота лишили меня психологического аспекта происходящего, я знал лишь одно, что погружаюсь, падаю, тону, что соскальзываю и стремлюсь ко дну. Скорченный на стальном полу, я учащенно дышал. Но зато в конце моего длившегося два часа путешествия я ощутил легкий толчок, подтвердивший, что я уже достиг дна! Всепроникающим мозгом я видел, как сначала балласт коснулся дна, как потом снаряд по инерции ударился о балласт и как затем он немного поднялся наверх, натягивая цепь. Итак, наконец я был там, я был на самом дне, в самом таинственном месте Атлантики, был — и жил! — прижав ногу к ноге! А наверху, прямо надо мной, на расстоянии семнадцати километров Негр, наслаждающийся мыслью, что он уже знает, что творится на том недостижимом дне, что он распростер над ним свою власть и запустил в него зонд, что моими мучениями он разогрел холодное чуждое дно и овладел им.
Но постепенно напряжение пытки достигло такой степени, что я стал опасаться, как бы она не положила конец мучению и обладанию, делая из всего вокруг и из меня в том числе лишь подобие танца сумасшедших. Я начал бояться, что эта пытка окажется чем-то слишком нечеловеческим, чтобы Негр мог извлечь из этого хоть какую-нибудь выгоду. Подробности опускаю. Замечу только, что сразу после полной остановки снаряда темнота, которая, как я отметил, с самой первой минуты была такая, что темней не бывает, сгустилась настолько, что я должен был закрыть лицо руками, а когда сделал это, то уж не мог ни на миг оторвать их: они приросли к лицу. Вдобавок, мое сознание не выдержало страшного давления, ужасного стеснения и напора, и я стал задыхаться при еще сравнительно хорошем воздухе, задыхаться мысленно; я задыхался слишком рано, еще дыша, что, видимо, является самой жуткой формой удушья. А что хуже всего, мои судорожные движения, движения червяка, казались мне здесь, в уединении, столь ужасающими в своей беспредметности, что я сам себе стал страшен, и я не смог далее переносить того, что двигаюсь. Моя личность выскользнула из этой подводной ямы, став столь непохожей на то, чем была она при дневном свете, и при существовавшем там, наверху (и здесь я могу использовать этот термин) свете ночном — так ужасна стала она! Моя бледность, у которой совершенство темноты, казалось, отобрало ее цвет и выразительность, бледность, загнанная вовнутрь, ослепшая, онемевшая, заткнутая кляпом, была чем-то в сущности отличным от любой другой бледности, пусть даже и самой жуткой, но которую можно увидеть — а также волосы дыбом здесь, в железе, под водами были так ужасны, как был бы в этом положении ужасен крик — тот крик, которому я сопротивлялся изо всех сил, поскольку после него я сразу бы сошел с ума — а вот этого-то мне и не хотелось.
