Владимир Корнилов - Без рук, без ног
— Завидуешь! Завидуешь! — пропела она.
— Да что ты, — пробормотал я. — Тоже сказала… — Но мне и впрямь было как-то не по себе.
— Завидуешь-завидуешь, — пела Марго. — Думаешь про себя: нечестно, а на самом деле завидуешь.
Но я не завидовал. Просто мне вдруг стало обидно, что теперь она уйдет с курсов. Не хотелось так сразу с ней расставаться.
— Па-аздрывлаю с правытэлствэнный наградый! — выдавил я из себя на кавказский манер.
— Чего-чего?
— Не знаешь? Эта в городе Тыбылысы в па-адвааротны, — давил я на акцент, — адын кацо прадает ордэн другому кацо. Привесили цацку на пиджак, выходят на улицу и вдруг мильтон свистит. Орденоносец испугался, дрожит, подходит к постовому, а тот трясет ему руку: «Па-аздрывлаю с правытэлствэнный наградый!..»
Ритка захохотала, но тут же смутилась:
— Ты что, считаешь — нечестно?
— Да иди ты, — сказал я. — Подумаешь — нечестно! А где ты видела честное? — Я уже распалился, врал и сам верил. — Тоже мне, какой-то паршивый аттестат. Даже не аттестат — свидетельство. Без водяных знаков. — Ну да, за водяные знаки Таисья, небось бы, две косых содрала! — Ведь тебе ни химия, ни физика, ни всякая хитрометрия не нужны. А нужны были б — сдала.
— Конечно бы сдала, — согласилась Ритка.
— Это я на всякий случай купила. Я все равно сдавать с вами буду. Это я просто, если во Внешторге экзамены раньше начнутся.
— И молодец, что купила, — сказал я. — Только не выводи себе много пятерок. Больше четырех, кроме русского и истории с конституцией, нигде не ставь.
— Ну, я не дура. А ты милый. Ты мне очень нравишься, потому что не завистливый. Светка — та бы просто подавилась, а ты добрый.
— Чепуха, — я съежился от похвалы. — Как будто, если надо, не достану. Да я бы тебя попросил — ты бы у Таисьи второй выторговала. Все это ерунда. Не думай даже.
— Конечно, — сказала Ритка. — Но ты все равно очень милый. Я тебя потом по-настоящему поцелую.
Вокруг скамеек копошились и жужжали больные, как большие синие мухи.
— Пойдем, тут плохо, — сказал я.
— Да, — кивнула Ритка. — Бедная Таисья. Какой-то у нее желудочный сок берут. Говорит, два часа сидела с кишкой во рту.
— Тьфу!
Не могу слушать про болезни, особенно про живот и желудок.
И Таисью, хоть она и жулье, мне вдруг стало жалко. Хотя, чем она хуже меня? Я вон утром толкнул хлеб. За это тоже посадить могут.
— Давай выпьем за ее здоровье! — сказал вслух. — Заодно отметим там твою школу. А? Тут рядом бега. Там вроде ресторан есть.
— Я в ресторан не пойду, — сказала Ритка. — До двадцати четырех лет я в ресторан ходить не буду. Или пока замуж не выйду…
Черт, есть же у людей правила! У меня никаких. Особенно по таким пустякам.
— Все равно неплохо выпить, — сказал вслух.
— Тоже мне алкоголик, — скривилась Ритка. — Небось, врешь больше. Хотя погоди. А ну дыхни! Мне приснилось или правда? — Она чуть не стукнулась своим коротким вздернутым носом о мои зубы. — Ого! А я целоваться с ним собиралась!
— Ну… — заныл я.
— Ну, ну… Все вы сопляки, маменькины сынки, храбрости у вас — тьфу, вот и прикладываетесь.
— Так ведь друг приехал. Летчик. Проездом в училище.
— Врешь. Какой там еще друг? Мать уехала, друг приехал. У тебя что, вокзал? А если и приехал — так сразу и назюзюкиваться? И за такого человека я собиралась замуж! Вот дуреха.
— Так ты же за дипломата…
— За дипломата — это потом. Погоди, тебя же не распишут. Паспорт у тебя уже есть? Может, у тебя и паспорта нет? А? Ну, покажи паспорт!
— Пожалуйста, — я отстегнул английскую булавку на кармашке под свитером.
— Смотри, — сказала она. — Действительно есть паспорт. Как у большого. Коромыслов Валерий Иванович, 12 августа 1928 года. Да тебе еще семнадцати нет. Нас не распишут.
— Брось… — взмолился я.
— Серьезно говорю, не распишут. Или ты должен подарить мне ребенка. Ты любишь детей, Коромыслов?
— Брось…
— Не любишь, значит? Я их сама терпеть не могу. Только придется, Валерочка. А то в загсе на смех подымут. Тебе даже голосовать еще нельзя.
— Сейчас нет выборов.
— Значит, не хочешь ребенка? Трус ты, Коромыслов. Я к тебе в гости набиваюсь, а ты какого-то летчика поселил.
Ну и язва была Ритка. За словом не нагибалась. Раскладывала меня чище Козлова. Тот про политику горло драл, а эта на ровном месте одной левой на ковер меня бросала да еще глаза невинные выкатывала.
— Ты все-таки летчика выгони. Дружба дружбой, а любовь все равно главнее. Выгонишь?
— Угу…
— Ты веселей отвечай: вы-го-ню!
Ей бы в самом деле поступать во ВГИК или ГИТИС. И вдруг она вытащила из своей планшетки трофейную авторучку и на второй странице моего паспорта вывела синими чернилами ДОРОНИНА МАРГАРИТА АЛЕКСЕЕВНА 20/V 26 г., ЖЕНА. Почерк у нее великолепный, четкий и ни капли не канцелярский. Вот дела! Чего врать — приятно было, хотя теперь хлопот с паспортом не оберешься. И потом, там совсем не жену, а детей пишут. Я на этой странице был вписан у матери.
— Доволен? — спросила Ритка. Наверно, думала, крик подыму, что паспорт испорчен.
— Ага, — засмеялся, — теперь можем выпить.
Но она вдруг захотела на курсы. Пришлось топать до «Динамо». Улица была прямая — хоть ставь пушку и прямой наводкой расстреливай. Обняться даже негде было. Но зато в вестибюле метро и на эскалаторе было пусто. Все билеты на завтрашний матч распродали еще в среду. Я, конечно, проморгал. Но с такими деньгами уж как-нибудь завтра пролезу. Я стоял ступенькой ниже и несколько раз ткнулся мордой Ритке в грудь.
— Не балуй, — сказала она.
17В институтской столовой было тоже пусто. Лето. Во всем храме науки одни наши курсы. Вот недельки через две здесь не пробьешься. Наедут абитуриенты. Говорят, наш механический теперь становится модным вузом. «Катюши» создали ему рекламу. А пока меню в столовке было не длинней экзаменационного билета, никакого выбора.
Я взял два «ритатуя», рожки с мясом и еще два стакана суфле — оно без карточек. Подавальщица сама оторвала талончики, налила в миски суп, набросала в тарелки макароны и мяса и теперь глядела, как мы ели. Легла своими мячами на цинковый прилавок и смотрела, подперев щеку. Скучно ей было. Но, по-моему, еще скучней глядеть, как другие запитываются, особенно если сыт и если это не твои гости.
Я ем быстро. А Ритка держала ложку так, словно боялась заразиться. Локтем в стол не упиралась, хотя был чистый. Спорю, что за ним еще сегодня не сидели.
Первого не доела, оттолкнула миску. Рожки тоже только поковыряла. Про мясо сказала:
— Подошва.
Однако умяла все. Я даже хотел на нее шикнуть. Не люблю, когда ругают еду. Особенно при поварах. Не хватало еще, чтобы подавальщица взвилась. Но в столовой было солнечно, жарковато, наверно, спать хотелось, а не ругаться, и тетка за стойкой на Риткин выпад ухом не повела.
И тут появился Дод Фишман.
— О! Приятного аппетита! Кого я вижу?! Хав-ду-иду, мисс Маргарет!
Он, верно, удивился, что мы одни и вместе.
— Ты чего сюда?! — спросил я. — У тебя ж язва!
— Вот поэтому! — ответил он, вытащил из портфелика завтрак — два куска белого хлеба с каким-то паштетом, завернутые в восковку. Потом принес стакан суфле и сел рядом.
— При… азве… адо… асто… итаться, — объяснил он, заталкивая булку в маленькую щель рта.
— Мудрец, — сказал я.
Дод парень неплохой, но не очень чуткий. А может, просто считал, что Ритка ему тоже авансы выдавала. Хотя влюблен в другую девку. Та его еще почище шпыняет.
— Мамахен улетела? — спросил.
— Да, — ответила Ритка. — Теперь гуляет! Даже в ресторан приглашал. Предлагал руку и сердце.
— Ого! — подыграл Дод.
— Серьезно. Коромыслов, а ну, отстегни кармашек. — Она полезла рукой за вырез моей безрукавки. — Ну и денег у тебя!
— Брось, щекотно, — дернулся я.
— Смотри, Додик, смотри. — Она отстегнула английскую булавку и вытащила паспорт. — Видишь, чего написал?
— Это не его почерк, — сказал Дод.
— Конечно, не его. Он кого-то попросил.
— Чудак, не на том месте надо писать, — хмыкнул Дод.
— Ладно, — огрызнулся я. — Ты чего так рано приперся?
— На собрание.
— Брось врать.
Он медленно жевал булку и попивал суфле.
— …а…ет…естное… ово. — Он дожевывал последний кусок. — Вчера ты ушел, объявили.
— С какой радости? Экзамены же вот-вот!
— Заткнись, — сказала Ритка. — Тебе что?
— Что?! Интересно — вот что! Ох, чудики! Нашли время…
И вправду, только этого не хватало. Начнут про посещенье, успеваемость. У нас были курсы — полная Запорожская Сечь. Прогуливай сколько хочешь. Комсорг, геноссе Колосков, ни во что не вмешивался. Хороший был парень, бывший лейтенант, две Красные Звезды на гимнастерке таскал. Смешливый, рожи умел строить и еще по-немецки здорово болтал. С того и прозвали геноссе.
