Афанасий Мамедов - Фрау Шрам
Оказывается, у нас антенна не работает.
Мама с кухни:
— А ты что, телевизор приехал смотреть?
И телевизор, между прочим, тоже.
— Тогда переключи на Баку. Баку без антенны ловит. Ты оделся? К нам идут. Ой, зачем Марго-хала? Ну и что. У нас вино есть. «Чинар». Две бутылки. Нана, ты как чужая. Проходи, он оделся уже.
Марго-хала, мать Наны, стремительно перемахнув половину гостиной, торжественно вручает бутылку гянджинского коньяка и белые турецкие носки.
— Я знаю, ты белые любишь. На тебя смотрю — снова женщиной становлюсь! — и она изо всех сил вжимает меня в свою мягкую морщинистую грудь. Целует продолжительно и шумно.
Нана замерла на пороге.
Красивая. Большая. Безразличная.
Красное с белым плиссированное платье. Черные лакированные туфли.
— Отпусти его, — говорит матери, — сама не видишь, у него глаза на землю скоро упадут.
— Вредная стала, сил нет ее терпеть.
Подхожу к Нане.
Целуемся.
Она осторожно. Я с ней согласен: с нас вполне хватит того, что было, и незачем опять начинать.
Она чуть отодвигает меня. Выходит, я только так подумал, а сам…
— Не надо.
Я и сам знаю, что «не надо».
— А где Рамин? — спрашиваю.
— За хлебом послала.
Тетушка Марго вздохнула так, чтобы мы с Наной поняли, как ей тяжело тяжело вообще и особенно сейчас, на нас глядя.
— На кухню пойду, Оленьке помогу, — сказала она.
— Можешь уже не ходить, — съехидничала Нана.
Марго ушла и сильно хлопнула дверью. «Собачка» на замке не выдержала удара.
— Открой, — говорит Нана, — а то еще чего подумают.
— Надо же, какая вдруг щепетильная стала. Пусть себе думают на здоровье.
Она равнодушно пожала плечами, расправила платье и — на диван.
Я рядом с ней.
Она ногу на ногу.
Я закуриваю.
— И мне тоже… — покачивает ногой, разглядывает свои туфли.
Туфли хороши. И платье. И она сама. Я говорю ей об этом и протягиваю пачку сигарет.
Опять пожимает плечами.
У меня стойкая привязанность к болгарскому табаку. Уезжая, я запасся двумя блоками «Ту-134».
Закуривая, Нана морщится.
— Дерьмо.
— Зато свои.
Не получается разговора. Отвыкли. И так каждый год.
Дальше — затяжное дымное многоточие.
— Так и будем сидеть? — спрашиваю.
— А что мы можем еще делать?
— Ну, как что? Кашлять. Я умею кашлять в духе начала века. А ты?
— Пошел ты, знаешь куда!..
В дверь забарабанили. Бесцеремонно. Настойчиво. По всей видимости, ногами.
— Кто это? — удивляюсь.
— Кто может быть, кроме Рамина. — Она встала открыть.
Бейсболка козырьком назад, майка обрезана до груди, шорты по колено, перешитые из моих старых джинсов. Босиком, ноги грязные, в руках три чурека, сверху лохматая сдача. Разыгрывает пляску святого Витта.
— Мама, скорей… горячий!
— Иди поздоровайся с Ильей. — Нана забирает у него хлеб.
— Салам, — и смотрит на меня исподлобья, как бы привыкает, потом забирается на колени.
Наши волосы смешиваются, я слышу, как пульсирует его висок. На влажной после моего поцелуя щеке — такой же запах, как в уголках Нанкиных губ.
Я вручаю ему фонарик.
— Держи, — говорю.
— О! А я такие в ЦУМе видел.
— Не может быть.
— Даже цвет такой же. Красный. А где батарейки?
Я развожу руками.
Он завинчивает крышечку, снимает бейсболку и кладет в нее коробку с фонариком.
Нана тупо уставилась в телевизор.
В телевизоре шесть шестируких дикторов подводят итог программы «Вести».
И вот на столе уже два сорта долмы: из виноградных листьев и кэлем-долмасы с каштанами. В вазочках из кузнецовского фарфора масло и черная икра; на большом блюде фаршированный перец, помидоры, баклажаны (здесь их называют демьянки или бадымджан), зелень: нэнэ-тархун-рэйхан. Мама приносит две бутылки «Чинара». Стекло запотело. Этикетки вздулись. Протирает чайным полотенцем. «Ой, мацони для долмы забыла!» Опять убегает на кухню.
Я за ней. Говорю:
— К чему такая роскошь? Икра… За «Чинар» небось переплатила.
— Икру сейчас полгорода едят. Браконьеров ведь не сажают. Не до них. Война. И потом… Ты раз в год приезжаешь. Знаешь, я иногда Рамина и Нану подкармливаю. Она ведь никак на работу не устроится, тяжело, безработица… Бывают дни, когда там совсем нечего есть. А я вот их накормлю и думаю, если я здесь кому-то помогаю, значит, и ты там голодный не останешься.
Наивная, подумал я.
— Ты с Наной, пожалуйста, не флиртуй больше. Уедешь — а я потом ее в чувство приводи.
Я пообещал:
— Хорошо. О чем речь, — говорю.
— Иди в комнату. Неудобно…
Пришла соседка с третьего этажа, Наргиз-ханум. Принесла большую коробку конфет и турецкие домашники.
Мама успела мне сказать:
— Будь осторожен. Наргизка вступила в Народный фронт. Бредит Эльчибеем. Ради бога, не говори ничего лишнего. Выдаст Марго Народному фронту, а это такое зверье!.. Я сама боюсь, узнают, что мы в нашем дворе прячем армянку.
Где-то через полчаса пришла тетя Фарида с четвертого. Родственница Атта-Ага. Она подарила мне стаканчик (армуды), из которого пил святой, узкую полоску черной ткани, кажется, от его рубашки и две пары турецких носков. (Конечно же — белых!)
Полоску материи надо скатать и носить в мешочке на груди, тогда можно не бояться сглаза и вообще многого не бояться. А из стакана пить как можно чаще, только…
— …только умоляю тебя, ни в коем случае не водку, — попросила родственница святого.
Все расселись по-новому.
Мама предусмотрительно посадила тетушку Марго, единственную армянку, — не только за столом, но во всем нашем районе, — подальше от Наргиз-ханум, известной истерички.
Сама она, между прочим, заняла место между мной и Наной.
Откупориваю бутылку коньяка и разливаю по рюмкам.
Начало любого застолья можно вычислить по тому, как притухают чуть-чуть глаза у людей, как они, повышенно деликатные к друг другу, переходят на вежливый шепоток или, ерзая на своих стульях, вообще умолкают, стараясь не смотреть на то блюдо, которое особенно нравится им, а вот конец застолья предугадать очень сложно. Особенно в Баку.
На середину стола, где дымится большое блюдо с фаршированным перцем, помидорами и синенькими, не смотрит никто. Мама, видно, это заметила, и всем по полной тарелке и еще соком поливает, по самую каемочку. Вот так вот, вот так, — и эту помидорку тоже сюда, ах, развалилась, но ничего… И замерли все, как птицы ночью, и взор у всех чуть-чуть притухший. Ясное дело — война, страна в переходном состоянии, без президента. Дешевая черная икра — еще ведь не показатель.
— Ой, Оленька, все-все-все, мне уже хватит, — сказала тетя Фарида, самая состоятельная за этим столом.
Вчера вечером приходили забирать в Карабах ее сына. Он врач, а там врачи нужны. Парень перелез через балкон и спрятался у соседей, а она так переживала, так переживала, что у нее опять язва обострилась.
— Если каждый будет ребенка своего прятать, — брезгливо поморщилась Наргиз, — не выиграть нам войны!
— Вам, Наргиз, хорошо говорить — у вас же дочь, — парировала тетя Фарида.
Мама попробовала сменить тему. Несколько раз ей это удавалось. Например, меня забрасывали вопросами: как там, в Москве? как я сдал сессию? не собираюсь ли я еще раз жениться? кто для меня готовит и кто стирает? О Господи, да кто ж мне будет стирать, Нина что ли?! А ем я, в основном, в пельменной на «Баррикадной», конечно — если деньги есть.
Вдруг я отчетливо осознал, как мне уже, при всем моем желании, не вникнуть, не втянуться в их бакинскую жизнь со всеми ее проблемами, — война, переворот, карточная система, Народный фронт, днем — улыбки, свидания, прогулки по Торговой, а ночью — стрельба. Так и им отсюда, из Баку, совершенно непонятна моя московская жизнь. И все-таки, я готов был отвечать на все вопросы, какими бы бестолковыми они мне ни казались, я млел и растекался от такого внимания к себе, но Наргиз, настроенная по-боевому, не унималась. Когда я рассказывал всем, как мы с отцом провели ночь у Белого дома, она прервала, перебила меня словами:
— Подумаешь, двоих-троих шлепнули, а уже на весь мир визжат. У нас вон каждую ночь стреляют, и ничего…
— Вот именно, — сказала мама, — они бы, сволочи, в Карабахе, в армян так стреляли!..
— Ничего, Эльчибей станет нашим президентом, и армяне свои кишки жрать будут. Одно скажу, этот их русский Хорнов — полный жопочник. Да, жопник, да, жопоед. Да. Богу душу отдам, если у него печень сгорит и руки отсохнут. Этот Хорнов, чтобы у него рот дерьмом забило, сказал в «Вестях», якобы наши переходят в наступление. А это значит — не наши, а армяне готовятся к «широкомасштабному наступлению по всему фронту». Одно скажу…
Единственная армянка за нашим столом боится даже взглянуть на Наргиз.
