Афанасий Мамедов - Фрау Шрам
Была Нинка Верещагина, Седовы (муж страшно напился, хвалил закуску: рубленую капусту с аджикой), Сережка Нигматулин с четвертого курса, Аркаша Тюрин из «Совписа», хозяин комнаты, он же муж моей кузины (тоже, между прочим, так надрался, что я решил в тот день деньги за комнату ему не давать). Нинка щеголяла в моем двубортном пиджаке, почти смокинге, который я ей на Восьмое марта подарил с флакончиком духов и поздравительной открыткой в нагрудном кармане. Нинка читала свои стихи и все поглядывала то на Тюрина, то на Сережку. Я не мог с ней не разругаться. А потом в ванной комнате… Звонок нам помешал. Я едва джинсы успел натянуть. Это был отец. Он пришел с ней — со своей молодой армяночкой-беженкой. Нинка шепнула мне на ухо: «Блин, какой оргазм твой предок обломил!» Но она все врет, Нинка, она со мною ни разу не кончала. Не знаю, кончает ли она со своим мужем Гришей, но у нас в институте все говорят, что она вообще не кончает, а ее Григорий Алексеевич «элементарный голубой». Как всегда отец долго не задержался. Посидел чуток и ушел. Куда-то торопился. Оставил подружку на мое попечение. Было уже поздно, когда я пошел ее провожать. Мы еще посидели на трубах у Палашевской арки. Выкурили по сигарете за московский май. «Я к здешней весне никак привыкнуть не могу, — пожаловалась она. — Представляешь — темнеет в двенадцать. То ли дело у нас в Баку, в семь уже готовы звезды на небе». Она отвела глаза, протянула мне карамельку и говорит: «Илья, у меня к тебе просьба будет. Каменных баранов знаешь у Девичьей башни? Там один большой такой стоит, более-менее целый. Положи от меня, а?..»
Лезу в карман джинсовой рубашки, а там все сладко-липко.
Достаю конфету. Кладу на сервант.
Меня всегда женская интуиция поражала…
— Ты ее видел? Что она собой представляет? — спрашивает мама. — Ну, ладно-ладно, не хочешь — не говори. Ванну примешь? Тебе… Тебе побриться на…
— Мама, мам… ну, чего ты, в самом деле, ну, я же приехал, вон, перед тобой стою. Все в порядке. Мама!..
Сначала я распаковал вещи. Спрятал подальше от маминых глаз презервативы «Визит». Бандероль положил на книжную полку, рядом с морской раковиной. Подаренный Людмилой фонарик — рядом с бандеролью. (Наверняка решила, что красный — это любимый цвет турок.) — И тут вспоминаю: забыл эссе Нины, забыл в купе. Рядом с пачкой из-под сигарет, забитой яичной скорлупой и моими окурками. Как же так, а!.. У нас в институте потерять чужую рукопись последнее дело. Приеду — сразу же в деканат: может, у них есть копия…
Ванная комната кажется мне еще темнее и куда меньше той, что рождалась в моих ночных представлениях.
Ванной как таковой у нас нет. Просто кусок пола, выложенный битым кафелем с дыркой для стока, да на стене гибкий душ, перекинутый за гвоздь.
Мама втискивается ко мне. Цепляет на пластмассовый остаток крючка чистые трусы.
— Я ведь знала, что ты забудешь, не возьмешь.
Вдвоем нам здесь никак не развернуться. Потому устраиваюсь на крышке унитаза. Колонка на плече, под мышкой — полукружье раковины в белых веснушках от зубной пасты.
Мама открывает кран. Бурые струйки разбиваются о кафель и стреляют по ногам…
Мама успокаивает меня, говорит, это только вначале вода идет такая бурая. Потом она сосредоточенно, как жрица, поклоняющаяся огню, зажигает фитиль колонки и перед тем, как уйти:
— Ты мне крем «балет» купил? Цвет натуральный? А краску для волос? Русый?
— Среднерусый.
— Отлично! — Захлопывает дверь.
Поднимаюсь с унитаза, чуть не сбив полочку над раковиной. Ахнули, охнули, звякнули баночки-скляночки, дезодоранты, лосьоны, кремы, испытывая меня на неуклюжесть.
Раздеваюсь, вытянув шею, заглядываю в зеркало, провожу рукой по впалым, небритым щекам, по груди (нет, нельзя было снимать крестик, что бы там ни ждало меня впереди), теплые струйки размывают редкие волосы на макушке, по лицу сыплют, щекотно стекают, обрываются на груди, минуя впалый мой живот… Снимаю с гвоздя непослушную извивающуюся воронку и вожу, вожу ею сладострастно по телу. Прижимаю к низу живота. Расплющенная вода, делясь на два потока, шипящим фонтаном брызжет от паха и стекает по густо заштрихованным ногам. (Э, только не подниматься!.. Мы же отдыхаем, мы же в отпуске, нам это ни к чему.) Но зверь, вскормленный долгими летами, уже в набухшей плоти, и я не без злорадства вспоминаю Нину, женщинку-ренессанс, выкуривающую в день полторы пачки черного «Житана». Я вспоминаю ее бедро и живот, залитые мною. «Только не в меня! Я залететь могу», а потом все же сожалея: «Сколько добра пропадает!!», и пчелкой трудолюбивой, златокрылой собирает нектар…
Пытаюсь разгладить неверный круг на запотевшем зеркале. Скребу в этом тумане распаренное лицо.
По тому, как бреется мужчина, о многом можно судить. Например, когда последний раз с женщиной был, сколько денег до получки осталось и, вообще, доволен ли собой… Вот в пятницу, когда впереди два выходных, какой легкой становится рука, сливаясь с бритвенным станком, как скользит плавно по лицу, с собачьей преданностью слизывает благоухающую жиллеттовскую пену…
Кровь. Струится. По подбородку в пене. Как гранатовый сок. Танатос — влечение к смерти. Нет, так нельзя. Надо успокоиться. Расслабиться. Куда спешить? Отпуск ведь только начался. Отпуск целый впереди.
Говорят, молитва хорошо успокаивает. Но я еще не научился молиться. Пробовал — не получается, что-то мешает, особенно когда молишься вслух. Про себя попробовать, что ли? Про себя — уважения к Богу больше.
Нинка говорит: "Когда ты закончишь наш институт ты будешь Маугли с высшим образованием".
Отче наш если Ты есть на небе небеси
Нинка Нанка а они даже чем-то похожи
да точно
тридцать второй обертон теория суперсиметрических частиц как там в книжечке у Аркадия Тюрина, что за сорок копеек всего:
«Если все до дна осознать, трезво взвесить все, чем богаты мы… Если все разложить на атомы, Будет некому их считать»
плакася Адамо предъ раемо съдя
как бы воду совсем не отключили
прости мне грехи мои вольные и невольные кажется так надо говорить душе моя душе моя почто во гръсех пребываеши
да святится имя Твое да придет Царство Царствие Твое
забыл
как там дальше
опять холодная пошла
все восточные люди и бакинцы в том числе не терпят одиночества
разве к Богу с толпою пробьешься
«Чемодан» — это восемь связанных между собою ретроспективных текстов, приблизительно равных по объему, расположенных почти в хронологической последовательности с эпиграфом и предисловием; каждый текст — вполне законченное произведение, самостоятельное, вместе — роман-книга…»
надо будет купить молитвослов
«культурная модель «Чемодана», как и его география, тривиальна
восток-запад…»
христианин а вот крестик снял
испугался чего востока
а Он на Голгофу за меня за тебя Нина распяли вместе с какими то барыгами я бы еще лет пять десять не крестился если бы не убили Меня отца Александра если бы ТАК не убили
топором
по голове по голове по голове топором
нас евреев крещеных больше должно быть
да точно
Он миром не гнушался Он говорил а Я хлеба преломляю и вино пью
Он учил Богу Богово кесарю кесарево и к несовершенству нашему Нина вполне снисходительно относился говорил могущий вместить да вместит но тут же добавлял правда в Царстве Небесном нет мужа и жены
а вот у нас в институте Нина поди разбери кто кому сегодня муж и кто жена
убогыи человъче
убогыи
у Бога значит у стоп Его просто сами того не ведают и молиться не знают как и я не знаю не научился
душе моя душе моя
все пора
вылезать пора а то задохнусь
от пара
почему когда ты наг ты ближе к Богу
как душу обнажить вот точно так же
вода
купель
а есть ли судьба у пророков аватаров
Потом я чищу зубы. Несколько раз: хочу, чтобы никотиновый налет сошел. Паста не помогает. Разжевываю конец спички и тру чайной содой. Потом опять голову под душ. Потом еще раз шампунем и ногтями, ногтями дорожную грязь и весь этот чумовой московский год. Нет, от Москвы так быстро не отмываются, не отходят…
Два окна — настежь.
По всей квартире сквозняк. Он холодит, ласкает мокрое еще тело. Даже одеваться как-то не хочется. Так и хожу по комнате в трусах. Теперь я знаю — в раю все окна открыты и сквозняк гуляет…
Мама то прибежит в комнату, то опять убегает на кухню, на ходу звенит колокольчиком: «…день-джинсовую-рубашку-тебе-идет», «тарелки-протри-так-не-ставь», «ножи-справа-вилки-слева…»
Справа налево множится в кирпичном крошеве диктор Российского телевидения. Уплывает наверх шестируким Шивой, снова появляется снизу и улыбается, улыбается, улыбается. Босния… Грузия… Карабах… Все похоже — дымящиеся деревни, снятые через фонарное стекло истребителя-бомбардировщика и наколотые на трубку ПВД, взрыхленная вельветовая земля и барражирующие над нею вертолеты, реактивные снаряды, мужские слезы, женские крики, проклятия стариков, подорванный танк, трассеры, кровь…
