Алан Силлитоу - Начало пути
— Ничего не пойму, гуляешь ты с Элфи или нет?
— Гуляю.
— А с пузом — так ко мне? Ладно, если хочешь избавиться от младенца, дам тебе тридцать монет. — В конторе один парень так же расщедрился для своей девчонки, и, предлагая Клодин деньги, я прямо раздулся от гордости.
О мою голову разбилась бутылка — увесистая прямоугольная бутылка из-под соуса, первое, что попалось Клодин под руку. Не долго думая, я дал ей по морде. Она заорала, и я подумал: если мы продолжим в том же духе, скоро соседи прибегут нас разнимать.
— Я пришла, потому что ребенок твой, — сказала Клодин.
По носу у меня стекала тоненькая струйка крови, я нагнулся, вытер ее краем скатерти.
— Ну, раз так, завтра вечером, в полседьмого я буду у тебя.
— Сегодня, — потребовала она.
— Завтра. Мне надо починить машину. Другого случая у меня не будет. Завтра чуть свет он уезжает к тетке в Мейблторн. Так что завтра. Обещаю тебе.
— Если не придешь, приведу сюда мать с отцом.
— До этого не дойдет, — сказал я, улыбнулся и состроил такое честное лицо, честней некуда. — Я тебя люблю. Правда-правда. Никого кроме тебя, не любил. Я уже вижу, как славно мы с тобой заживем, когда поженимся.
Она села ко мне на колени, и моя страсть снова разгорелась.
— Пошли наверх, — сказал я.
Долго уговаривать ее не пришлось. Мы пролежали в постели до четырех часов, и она ушла в полной уверенности, что все наладилось. А я опять улегся на восхитительно смятые простыни и продремал до той самой минуты, когда пора было ехать к мисс Болсовер.
— Сколько это может продлиться? — спросила Гвен.
— Годы, — ответил я. — А что?
— Я всегда задаю себе этот вопрос, а это плохой знак.
— Если я кого полюбил, так уж на всю жизнь… если только меня не бросают в беде. Тогда уж не моя вина. А тебе меня про это спрашивать не надо.
Мы лежали на ковре перед электрическим камином.
— Нет, я всегда спрашиваю, — сказала она, — и если все оборачивается плохо, мне некого винить, кроме самой себя. Но я все равно спрашиваю. Ничего не могу с собой поделать.
— Ну, раз тебе так нравится, — сказал я, — а я тебя люблю, и все тут.
— Ох, Майкл… ты такой сильный и простой. Такой прямодушный. Это в тебе всего милей. Ты мне понятен, а ни о ком другом я не могла этого сказать.
Пожалуй, это было не очень-то лестно, хотя в одном она не ошиблась. Я уже давно понял: не будь во мне этой простоты, я бы шагу ступить не мог, а потому изо всех сил старался ее сохранить. Так что похвала мисс Болсовер мне польстила, но обрадовался я не самим этим словам, а лишь тому, что она хоть какие-то слова сказала.
Она на скорую руку приготовила мясо, жареный картофель, салат, мы сели за столик в гостиной, она — в широченном купальном халате, а я в домашней куртке Эндрю, ее брата. Я заправлялся, а сам все поглаживал ее руку и оттого чувствовал себя настоящим мужем и чуть ли не хозяином в доме — отродясь ничего подобного не испытывал! После ужина я закурил и уговорил Гвен тоже раза два курнуть. Потом мы легли — не в полночь, как положено взрослым, а в восемь вечера: нас разбирала расчудесная страсть, и мы спешили вновь добраться до самой сути.
Когда я встал с постели и начал одеваться, Гвен удивилась.
— Я тебя люблю, — сказал я, — но мне пора. Завтра с утра пораньше надо встретиться с одним клиентом. Вчера я опоздал, причина, конечно, была самая замечательная, но завтра надо быть вовремя, не то мне не поздоровится.
Она обняла меня, вернее сказать, обхватила всего — я был уже в брюках, в рубашке, а она прижалась ко мне нагишом, подставила полные губы для поцелуя, и я крепко ее поцеловал, а сердце у меня прямо разрывалось.
— Завтра вечером? — спросила она.
— Да, — ответил я. — Приду. Это уж как пить дать. Я ведь теперь твой навек.
— Навек мне не нужно, — сказала она. — Ты мне нужен теперь. А навек — в этом ни для кого радости нет.
— Не беспокойся, — сказал я, — мы еще попадем вместе в один капкан. Эта ловушка для всех одна, ее никому не миновать, и нам с тобой тоже.
Садясь в машину, я, кажется, слышал, как стонет ее сердце, и сам чуть не разревелся, но пока ехал домой этой безлунной ночью, понемногу приободрился. В кромешной тьме я высветил себе путь, успокоил сигарой свои взбаламученные мысли и, когда остановил машину у обочины перед домом, уже ясно понимал, что делать дальше. Надо спешить, тогда не из-за чего будет каяться — ведь если действуешь второпях, ругать себя не за что, а такое настроение мне милей всего. Последние недели я жил будто калиф Багдадский, а теперь пора с этим покончить, все переменить и пойти своей дорогой. Может, у меня все-таки есть совесть, потому время от времени и приходит охота очиститься от грехов и подняться в собственных глазах, чтобы после снова грешить в свое удовольствие.
У себя в комнате я зажег ночник и поглядел на золотые часы — они показывали час. Я вытащил из шкафа чемодан, открыл его и поставил на кровать, от которой еще пахло духами Клодин. И на миг уткнулся лицом в подушку. Но время не ждало. Я надел чистую рубашку, свой лучшим костюм, аккуратно уложил всю остальную одежду. Огляделся — больше ничего нет, только полка книг над умывальником, но их придется оставить. Странно, как мало у меня пожитков, хотя в такую минуту это только приятно. В конце концов, ведь есть машина и золотые часы, да к тому же сотня фунтов. Чего еще желать? Есть еще маленький транзистор, и мне живо представилось: вот я еду по бетонке, а он лежит рядом на сиденье и выгрохатывает какую-нибудь знатную симфонию. Он хоть и — маленький, а голосистый. Когда я купил его и показал матери, ей очень понравился звук.
Я старался не шуметь, боялся ее разбудить, но дверь вдруг открылась — и вот она, мама, тут как тут.
— Уезжаешь, да?
— Да, — ответил я, укладывая пижамы, чистую и грязную.
— Куда?
— На все четыре стороны.
— Ну и ну, сразу видно — действуешь подумавши.
— Я напишу тебе, где осяду, — сказал я, горло у меня перехватило, внутри все сжалось.
— Что ж, и на том спасибо.
Я хотел было отдать ей половину своих денег, но не отдал, пощадил ее достоинство — все равно не возьмет, а отказываться ведь неловко. Мне-то эти деньги, конечно, нужней, а матери ее заработка вполне хватает.
— Об одном прошу, — сказала она, — береги себя. Больше мне от тебя ничего не надо.
Я попытался улыбнуться, но только и сумел что соврать:
— Я ведь не навсегда уезжаю.
— Не ври, — сказала она.
— Я не вру… просто больше мне сказать нечего.
— Неважно, — сказала она. — Только не нахальничай, и уж если собрался уезжать, так уезжай. А я пойду лягу. Если утром будешь еще здесь, приготовлю завтрак. А уедешь — позавтракаю одна.
Я обнял ее и поцеловал.
— Жди от меня вестей.
— Ну, нечего распускать нюни, — сказала она, высвободилась и пошла в свою комнату.
Я завел будильник на шесть утра и лег не раздеваясь. Казалось, не прошло и минуты, а он уже трезвонил вовсю, я вспомнил, что мне предстоит, вскочил с постели, подхватил чемодан и сошел вниз. Поставил транзистор на стол, написал записку, что пока буду в отъезде, он мне ни к чему. Потом вскипятил чай, подождал около часу, наконец услыхал, что мама встала и одевается, собираясь на работу. Тогда я вышел из дому и тихонько притворил за собой дверь.
Садясь в свою черную лягушку-путешественницу, я заметил, что на улицах пусто. Машина не желала трогаться с места. Ночью был дождь, но сейчас тучи разошлись, и я поднял капот и носовым платком протер контакты. Способностями к механике я не отличался, с моторами никогда дела не имел, а потому в машине ничего не смыслил и стал ругать ее на чем свет стоит: неужто она подведет в такую решающую минуту, это ж курам на смех! И несправедливо, ведь у меня нет никаких планов, а потому ничего тут не нарушишь и не испортишь. Я действую безо всякого плана, а стало быть, озорным, видавшим виды машинам не в чем меня винить. Но, может, раз я такой обманщик, надо к ней подольститься? И я еще покрутил ручку, снова сел за руль, включил зажигание и ощутил сладостное биение жизни; машина задрожала, взревела разок-другой на прощанье, оглушив пустынную улицу и хмурое утро, и медленно двинулась по булыжной мостовой, потом покатила быстрей по Лентонскому бульвару, огибающему центр города, а там и по Линской долине, которая вскоре привела меня к подножию замка.
Было еще темно, и путь освещали только мои фары да светофоры. Машина не обогревалась, поэтому я завернулся в пальто, обмотал шею шарфом и уткнул в него подбородок. В последние несколько дней я совсем выдохся, зато голова была на редкость ясная. Это я помню прекрасно, ощущение знакомое. Но наперед я ничего не загадывал, и куда еду, тоже сам себе не признавался. В душе знал, но не признавался. И не то чтобы нарочно старался про это не думать. Просто пребывал в таком вот равновесии — знал, а сам себе признаваться не хотел. А сохранять это равновесие удавалось наверно потому, что надо было вести машину, на это у меня уходило немало внимания и сил.
