Владимир Губайловский - Камень
Мигель. Она никогда не отлучалась из города больше чем на неделю.
И со всем этим нужно было проститься навсегда, потому что возвращаться будет некуда.
Луиса она увидела издалека. Он ходил по галерее – почти бегал – и все время поглядывал вверх. Он ждал ее и не мог отправиться на поиски, боясь разминуться. Она почувствовала глубокую благодарность мужу. Она ведь не подумала, что после третьего толчка он сходит с ума. Она помахала ему рукой. Он ничего не ответил, а устало присел на ступеньку.
Когда она подошла, Луис сказал:
– Я перепугался. У нас треснул потолок. Я собрал все, что мы сможем унести. Обуйся. Ты поранишь ноги.
63
Она обняла Луиса. Она впитала его напряжение. Она почувствовала, как расслабляются его мышцы, как молния ее прикосновения проходит сквозь его тело. Она попыталась найти губами его губы, и он, кажется, был готов разделить ее страсть – прямо здесь и сейчас, в центре землетрясения, чтобы их любовь вошла в резонанс с колеблющимися стенами и крышами, чтобы торжество страсти и распада слились в одной трагической мелодии. А там будь что будет: пусть все рухнет, пусть это станет песнью песней, посвященной всему, что они покидали, всем, кого любили, с кем их связала жизнь; жизнь, которая распадалась и теряла свои очертания.
Он очнулся и почти оттолкнул ее:
– Что ты, Изабель. Опомнись!
Она опустила руки. Опустила глаза.
– Прости. Наверно, я сошла с ума.
– Конечно сошла с ума. Все рушится, а мы что ж тут будем…
– Да, ты прав. Ты всегда прав. Всегда, – вздохнула она. – Все-таки ты совсем не похож на отца.
– И слава богу, – резко ответил Луис. – Хватит глупости говорить, нам давным-давно пора. Я тут мечусь, как не знаю кто. Где тебя носило столько времени? Ты видела Елисео, где этот свободный человек?
– Какой ты правильный, Луис. Таких, наверное, не бывает.
Он не успел ей ответить. Последовал новый толчок – уже по-настоящему жестокий, и цветным режущим фонтаном брызнул витраж над дверями их дома, дверями, в которые больше никто никогда не войдет.
64
Мы были совсем близко от пальмовых рощ. Толчки повторялись. Лошади сбивались с шага. Чем дальше – тем ближе к опасности. Напряжение нарастало.
– Что же это такое, – бормотал я себе под нос. – Мигель, мы едем в самое пекло.
– Там мама, там отец, там Елисео, там…
– А тебе-то самому не страшно?
– Нет, совсем нет, – сказал мальчик и улыбнулся, правда, как-то вымученно. – Я знаю, что скоро их увижу.
– Это может случиться даже скорее, чем ты думаешь.
Мы уже видели людей. Они стояли на кромке пальмовой рощи. Их было много, очень много, я даже не думал, что в городе столько жителей.
– Смотри, они уходят из города.
Я различал знакомые лица.
– Какой жесткий рассвет!
65
Елисео провел рукой по корешкам книг. Что-то сдвинулось, вошло в паз, сомкнулось и кончилось.
Еще можно начать другую жизнь, жизнь без этого каменного города.
Можно уехать далеко на Север, погрузиться в большой и суетный мир, полный музыки перемен. Стать, например, профессором теологии – из атеистов и агностиков должны получаться хорошие профессора теологии.
Говорить людям о времени, о пространстве, о пустоте, о материи, об истине, о Боге.
Сначала будет трудно. Если выбраться из этого затверженного мирка, то придется расправить грудь и научиться дышать чужим воздухом, но потом все окупится сторицей. Все начнется сначала. Он встретит мудрых мужчин, и они примут его как равного. И появится юное влюбленное существо с огромными восхищенными глазами. Он откроет ей мир сущностей и явлений, а она отдаст ему юное тело, и он наконец обретет примирение мысли и плоти, жизни и смерти. Он научится открывать и разделять свое сердце, а не только мысль. Он умрет старым прославленным философом в окружении учеников, и молодая вдова будет безутешна и прекрасна на строгих похоронах, о которых напишут во всех газетах.
Какая картина! Елисео даже удивился, насколько она получилась нереальной.
– Даже если так. Что изменится для меня самого? Разве я когда-либо хотел славы, или власти, или, тем более, денег? Я никогда не мог додумать свою мысль до той четкости, когда она отливается в единственные слова. Мануэль говорил, что мысли у меня скачут, как блохи. И он прав. Одни догадки и разговоры. Но разве мне этого мало?
Разве я не слился с этим городом? Разве есть в мире место, где мне будет так же легко дышать, и думать, и пить мое вино по утрам? Есть
Мигель. Но он-то уже человек другого мира, я и сам хотел, чтобы он уехал из этого каменного склепа. А мне-то куда уезжать?
Жизнь кончилась. Они спасаются, они верят, что наступит будущее, но я-то знаю, что ничего будет. Дети вырастут и забудут – город и гору, реку и рощу. А тот, кто прирос к этой черной скале, – разве он сможет начать жизнь заново? Оторвать себя с мясом, потерять все, что имел, разучиться всему, что умел. Кто-то сможет. Вот Луис точно сможет. Он человек дела. А дело это – деньги, они не знают ни родины, ни корней, они безразличны ко всей этой чепухе. Он начнет новое дело и точно так же, как в городе, добьется успеха, только размах у него будет другой. Большой будет размах.
Конечно, книги есть везде. Можно бросить эту библиотеку и собрать другую. И можно чему-то научить Мигеля, если он захочет меня слушать. Это здесь я один такой умный, а в большом мире у него будет много учителей.
Книги. Что они значат в моей жизни? Мне странно себе признаться, но значат они не много. И от них я устал – читаю все меньше, а на полках копятся тома, которые я даже не разрезал. Книги по-настоящему важны только для того, кто их пишет. Остальные читают и тут же забывают. В памяти остается только прочитанное в детстве, впечатанное крупными буквами в память. Но я-то не пишу книг.
Они дарили мне забвение, когда я его искал, когда я пытался спрятаться за размышлениями Платона или Прокла от банальности окружающего, от моих воспоминаний.
Все могло быть иначе. Если бы рядом со мной была белокурая девушка с
Севера. Тогда бы я знал, зачем живу. Зачем же я привез ее в этот город, а не остался с ней? Почему я не смог уехать отсюда даже тогда, когда был молод и полон дерзких идей? Я привез ее в это проклятое, ненавистное место и погубил. Так куда и зачем мне бежать теперь? Что спасать? Что начинать сначала?
Елисео протянул руку и снял книгу с полки. Полетела едкая пыль.
Елисео раскрыл книгу. Он смотрел на витые греческие буквы и ничего не понимал. И тогда он с размаху бросил фолиант на каменный пол – переплет сломался, страницы выскользнули и рассыпались. Елисео снимал книги охапками и бросал – они раскрывались, бились и рассыпались.
Он подошел к столу, налил вина и выпил залпом.
– Как я устал, боже мой, как я устал, – сказал Елисео. – Я устал бегать от самого себя, торговать перьями, говорить ни о чем. У них рушится город, а у меня – мир. Я не хочу и не приму другой. Я останусь здесь.
Елисео снял с верхней полки папку с медной застежкой: в ней хранились его рукописи – все, что он сумел записать за свою не самую короткую жизнь. В ней были его стихи. Он открыл застежку и опрокинул папку – листы хлынули на пол. Они закружились по комнате, они переползали под сквозняком, они успокоились и замерли. И Елисео прошел по ним. Если человек не может быть тем, кем ему выпало быть, он может разрешить себе умереть. И славно, если ему устроят такие веселые похороны! Не над каждым покойником надгробным салютом рушатся горы.
Елисео прихлебывал вино:
– Прости меня, мальчик Мигель, ты, наверное, будешь плакать над своим непутевым дедом. И лучше ты поплачь. Я не люблю, когда ты каменеешь и твой взгляд становится жестким и невидящим. Ты будешь думать, что твой в сущности недалекий, полуобразованный, полусумасшедший дед был великим человеком, что он знал великую тайну.
Это хорошо, потому что великую тайну бытия откроешь ты. Ты откроешь ее, потому что будешь искать то, о чем говорили твой дед и Мануэль.
И когда ты найдешь ее, став убеленным сединами человеком, ты подумаешь – нет, этого они знать не могли. Но пусть желание стать с нами вровень, проникнуть в тайны, которых у нас нет, будет тебя теребить и подталкивать. Прости меня, мальчик. Осталось простить
Луиса за смерть матери. Но этого я сделать не могу.
Елисео долил остатки вина из бутылки. Их оказалось слишком мало.
Тогда он открыл еще одну. Его знобило от бессонницы и возбуждения.
На него навалилась ватная усталость.
Сначала он хотел остаться в своей комнате и просто проспать собственную смерть, но потом решил подняться на площадь перед собором. Он не захотел, чтобы его завалило собственным потолком. Он в последний раз оглядел свою книжную лавку. Книги лежали на полу как груда камней. Они умерли, потому что, только отдавая себя человеку, книга может жить, а человеку нужны силы, чтобы понять и принять ее слово. Но человек устал.
