Адам Торп - Правила перспективы
Моррисон молчал, не звал даже врача или маму. Трясся с широко открытыми глазами, уставившись в пол между собой и Перри, рука лежала под головой, как будто он сам себя баюкал. Каска качалась на полу, газетная вырезка пропиталась кровью. Дашь мне время подумать?
Перри так перепугался, что не мог держать винтовку. Снайпер наверняка в комнате справа, где снаружи окна закрыты ставнями, в открытую дверь видны уродливые желтые обои в цветочек. Какой же гадкий вкус у этих иностранцев.
Где-то позади на улице бродили гражданские, пробирались по своим делам через руины и трупы. Ни одного солдата в поле зрения. Судя по тому, как сотрясался Моррисон, чертова ладья оказалась гоночным катером. Лицо его было залито кровью, он словно смотрел через осенние листья в каком-нибудь лесу Западной Виргинии, его пухлые губы больше не улыбались.
Вот блядство.
Теперь Моррисон стонал, тихо, как обиженный ребенок. Черт, мог бы хоть умереть молча. Хотелось орать, звать врача, подмогу, но так Перри выдал бы себя снайперу, который явно не подозревал, что их было двое. А у него даже гребаной гранаты не было. Как он хотел держать все под контролем! Чтобы никто не звал его «сэром» или «капралом». Какой же он говнюк. Надо было взять гранату, тогда он швырнул бы ее в дверь, но ведь гранаты тяжелые, а Перри так любил ходить налегке! Некого и винить, кроме себя. Идиот. Он должен вытащить Моррисона, но тот лежит прямо перед открытой дверью, за которой притаился снайпер. В подобную передрягу Перри уже попадал, но тогда рядом был весь взвод, а сейчас он остался один. Вот чего он никак не мог понять: после семи месяцев в Бельгии и Франции, Люксембурге и Германии, после всего, что выпало на их долю, враг подстрелил его ангела-хранителя! Никогда прежде Перри не был так одинок. Только теперь он понял, как ему страшно.
На самом деле так страшно ему не было вот уже несколько месяцев. Даже когда штурмовали "линию Зигфрида" и форсировали две большие реки. Он уже позабыл тот парализующий страх, который сковал его в первый день боев во Франции. Если не шуметь и удержать дрожь, то снайпер может выйти из комнаты. Вот если бы у него была граната или бомба. А у него всеге-то и было, что M1, боевой нож и этот чертов разговорник.
Можно побежать за помощью.
Какой бред, что рядом нет никого из американцев, никого из своих. Ведь не навсегда же он распустил патруль, всего на несколько минут. Может, они ушли навсегда, вся рота — все роты, все батальоны, вся дивизия, вся Третья армия, до самой распоследней сигареты и пакетика обезвоженного сока, и остались в развалинах только он и Моррисон, совсем как во сне, который в последнее время повторялся так часто.
Во сне ему тоже никогда не удавалось удрать.
Сильно пахло коньяком. Спина была мокрой. Он разбил чертову бутылку, ударившись о стену, когда вылетел из прихожей. Нужна лишь секунда, чтобы все в жизни перевернулось. Может, завтра удача и вернется, только ты уже будешь мертв.
Гражданские проходили мимо, не приближались. Волосы у них были посыпаны побелкой, как мукой. Усталый, испуганный, вцепившийся в винтовку так, что побелели костяшки пальцев, Перри, наверное, являл собой то еще зрелище. Если он закричит, даже если позовет врача, ничего хорошего из этого не выйдет. В ушах все еще звенело от выстрелов. Шея Моррисона как обычно складками нависала над воротником, такая же некрасивая, как всегда. Перри охватила слабость, он ни на что не мог решиться. Болела задница, он сидел на корточках и не знал, что делать.
Он попытался сосредоточиться.
Судя по всему, Моррисона убили из пулемета «шпандау», установленного за той дверью на сошках, а девушка послужила мухой, заманившей птичку в ловушку. По тому, как пули прошили обои, — точно пулемет. Да. Да. Да.
Возьми себя в руки.
Вдруг одна из женщин, проходивших мимо, замерла и в ужасе схватилась за лицо. С порога текла кровь, она сочилась по мраморным ступеням и капала с них, рядом с подошвами его ботинок, как краска, и дальше три ярда вниз по дорожке, которая шла под уклон, и стыки каменных плит уже напитались кровью, а еще дальше, у калитки, начала собираться лужица.
Он бросил на нее равнодушный взгляд, будто кто-то во время уборки вылил ведро воды на каменную плитку в коридоре, и вот теперь она собралась в лужу такого знакомого темно-красного цвета. Одна струйка стекала со ступеней, вторая собиралась лужицей у его грубых башмаков. В Морри было много крови.
Абель Моррисон не должен был этого делать. Нельзя приставать к женщине. Соблазнять глупого кролика.
Дашь мне время подумать?
И теперь ему — Нилу Уэсли Перри — придется найти выход. Решение, до которого он никак не мог додуматься.
Медленно-медленно он начал подниматься, прижимаясь спиной к стене. Остановился, пригнувшись. Прислушался. Было очень тихо. Кажется, что-то шевельнулось. Перепуганные гражданские ретировались подобру-поздорову. И вот опять. Что-то шевельнулось.
Спичка.
Внутри дома чиркнула спичка. Может, этот тип решил покончить с собой и заодно взорвать дом. Перри приготовился бежать. Потом запахло табаком.
Убийца Моррисона курил сигарету. Нет, трубку. Перри тоже захотелось курить. Хороший, крепкий табак, три звездочки. Сладкий табак, куда лучше "Старого золота".
Его все еще трясло, хотя и поменьше. Кровь была повсюду. Моррисон опустошался, как опрокинутая бутылка. Глубокое ранение, обильное кровотечение. Красная лужа доползла до ворот и уперлась в преграду дорожной пыли. Весь мир затих. Даже взрывы и выстрелы умолкли. Казалось, слышно было, как снайпер подносит трубку ко рту. Наверное, сидит рядом со своим «шпандау» как герой, приобняв девушку, курит свою уродливую, шишковатую трубку, какие так любят немцы, — герой, чтоб его, сумасшедший сукин сын. Сидит и ждет.
Теперь Перри стало по-настоящему страшно. Страх окутал, как горе. Такого с ним еще ни разу не случалось. До сих пор ему попадались немцы трех разновидностей — убитые, раненые и пленные с руками над головой, чаще всего старики и мальчишки, основной состав фольксштурма. Были и другие — те, что стреляли из лесов, но этих он никогда не видел. Их пули рикошетили от танков, впивались в стоявших рядом товарищей, но он никогда не видел, как в них стреляют. Вот почему стало страшно. Это была уже не война, а дуэль.
Он разозлился на себя — страшно быть не должно. Разозлился даже на то, что опять хотелось в сортир.
Перри прижимался к стене, стоя ногами в густой висконсинской крови своего ангела-хранителя, а содержимое его кишечника бурлило и просилось наружу. Он представил, как врывается в дом и с бедра палит в дверной проем, но ничего не сделал. Лицо свело так, что было больно, подкладка каски натирала, хотелось разрыдаться. Гражданские прошли дальше и исчезли, даже не оглянувшись. Желторотые трусы. В одиночку ему со «шпандау» не справиться. Куда деться от восьмисот пуль в минуту? Надо бежать за помощью. Вряд ли остальные далеко ушли, наверняка уже возвращаются к Музею, все семеро.
Моррисон все еще не затих. Он уже не стонал, а скулил, как щенок в корзинке, которому хочется к мамке суке. Перри подавил желание присесть рядом, прошептать: "Все хорошо, друг. Я с тобой". Он поднялся на ноги, в чем тоже не было никакого смысла. Из головы не шла Байю, старая сука лабрадорша, которая жила у них в Кларксберге. Она то и дело приносила очередной помет, щенки так и копошились вокруг, скулили, совсем как Моррисон, отец иногда топил не похожих на чистокровных лабрадоров. Жалко. Перри ничего против дворняг не имел.
Он пытался скользить дальше вверх вдоль стены, но воротник зацепился за неровную штукатурку и сдавил кадык. Перри осторожно отстранился, как будто на его голове в хрупком равновесии упокоился весь мир. До него долетел смех. Точно смех. Изнутри. Низкий мужской смех. Живот болел. Он покосился на окно, но шансов справиться со ставнями до того, как его изрешетит очередь, не было. Его подмывало заглянуть в щелочку. Может, получится выстрелить в нее, прямо через ставню, не открывая, но окно было слишком высоко, пришлось бы прыгать. Так высоко, что пришлось бы встать на цыпочки, чтобы дотянуться до подоконника — дом был приподнят на две ступени, чтобы внутрь не проникала влага, совсем как дома в Кларксберге. Разумно. И против тараканов помогает. На мгновение все подернулось туманной дымкой, как будто сон был обратной стороной страха.
Он чуть не уснул, стоя у стены с открытыми глазами.
Придя в себя, Перри понял, что надо бежать куда глаза глядят, но ноги не слушались, из-под них уходила земля. Он стоял, чуть пригнувшись, желая только одного — выпрыгнуть из кровавой лужи. Кишечник болел, надрывался, пытаясь избавиться от своего содержимого.
И вот он решил опорожниться, не дожидаясь разрешения.
Не слишком прилично. И почему-то как всегда говно стекло в ботинок по левой ноге. Запах поднялся к лицу, как пар поднимается вокруг локомотива и укрывает собой всю станцию, только на сей раз пахло не углем.
