Ингвар Амбьёрнсен - Вид на рай
Всегда четыре ломтика. Всегда один и тот же сорт хлеба — «кнайп». Пусть не всегда свежий, но всегда только кнайп. Выбор бутербродов тоже был раз и навсегда установленным правилом. На завтрак я, правда, иногда позволял себе экспериментировать, вернее сказать, варьировать. Когда я тянулся рукой, чтобы достать с полки банку с шоколадным муссом, случалось, что я внезапно и невпопад, по непонятным причинам (и часто в бешеном темпе) хватал стеклянную банку с медом или кувшинчик с малиновым вареньем. Я думаю, что все это происходит от постоянного, не покидающего меня раздражения. Во всяком случае, я давно уже заметил в себе повышенную возбудимость именно в утренние часы. Начинаю как бы метаться, вести себя странно, импульсивно. Ни с того ни с сего, например, хватаю не свою, а мамину зубную щетку. Или, одеваясь, натягиваю носки с такой зверской силой, что они моментально рвутся, а в пальцах появляется боль. А когда наступил этот трудный переходный возраст, так и того хуже! Хорошо помню, как каждое утро появлялось необъяснимое желание — хотел убить маму. Только войду на кухню и увижу ее худую шею или нежный лоб, где под кожей виднелись две тонкие артерии, так словно дьявол сидит во мне и шепчет: убей ее, Эллинг! Прикончи ее! Сумасшествие одно! Само собой разумеется, я так не думал. Я очень любил ее. Ничего извращенного в этой любви не было. Она просто была моей мамой, она родила меня. Она была мягкой и нежной, заботливой, и я любил ее. Мы жили вдвоем, только мы — она и я. Однако, все равно, каждое утро во мне все кричало.
Но насчет вечерней еды. Четыре ломтика хлеба. Толстый слой маргарина. Два ломтика с рыбным пудингом[19]. Один с сыром. Один с колбасой сервелатом. И так год за годом. И в детстве, и в юности. И когда стал совсем взрослым. Два с рыбным пудингом. Один с сыром. Один с сервелатом. Толстая полоска майонеза поверх рыбного пудинга. Тонкий слой горчицы на сыр. Мама иногда клала соленый огурец на сервелат, но я делал вид, что не замечаю этого. Я думал и думаю, что такая колбаса, как сервелат, сама по себе имеет вкус и не требует никаких добавок. Но у мамы на этот счет было другое мнение, и я, само собой разумеется, не имел ничего против. Мы не ссорились по пустякам. Но — и теперь мне почти дурно делается при одном воспоминании — я не любил этого. Я считал, что она занимается расточительством. Соленое класть на соленое, куда это годится! И как можно есть такое! А потом, действительно ли она любила поедать мешанину? Или это был каприз, сиюминутная выдумка? О постоянной привычке, привычке с детства, неправильно говорить. В те времена было не так уж много хлеба в стране. К чему это все я? Сижу теперь и маюсь дурью. Само собой разумеется. Мама умерла, и мои вопросы, понятно, останутся без ответа. Банку с огурцами я опустил в помойку. Глупо и неэкономно, но, как я слышал, уборка необходима, если кто-то умирает. Прочь ее кровать. Прочь ее одежду и прочь шкаф с одеждой. Прочь вязанье и, естественно, банку с солеными огурцами.
Снова возвращаюсь к бутербродам. Для меня далеко не безразлично, в каком порядке потреблять их. Обычно я ем так: сначала один бутерброд с рыбным пудингом. Потом с сыром. После — большой глоток холодного молока, приблизительно полстакана. Потом с сервелатом. И снова бутерброд с рыбным пудингом. Под конец выпиваю остаток молока. А когда чай? Чай я пью после еды. Всегда.
Я взял чайник и пошел в комнату Ригемур. Сытый и довольный. От чайника шел легкий пар. Я снова уселся за телескоп.
Она пришла. Мне безразлично, где она была… важно, что теперь Ригемур Йельсен снова дома. Четверть одиннадцатого. Я сделал запись. Ригемур Йельсен возвратилась домой в четверть одиннадцатого. Стояла точно так, как и в первый день, когда я впервые заметил ее. Срывала засохшие листья в цветочных горшках? Голова набок. Забавно в общем-то. Я часто слышал, что пожилые женщины по особому относятся к комнатным растениям. Ухаживают за ними, точно за своими детьми, или еще лучше. Разговаривают с ними, гладят, голубят и ласкают. И такой уход будто бы влияет на рост растений, стимулирует их развитие. Я читал об этом статьи в журналах, которые выписывала мама, и некоторые не только утверждали, что так оно и есть в действительности, но научно обосновывали исключительность явления. Например, по инициативе одного священника вся община баптистов в США разделилась на две группы. Члены одной группы были обязаны молиться и просить Господа, чтобы семена их комнатных растений взошли, хорошо росли и цвели. Другая часть общины, у которой были точно такие же растения в горшках, с точно такой же землей и с точно такими же правилами полива, была обязана вести себя пассивно. Значит, они не должны были просить Господа о помощи своим растениям, просто-напросто забыть эту тему во время вечерней молитвы. И результат оказался потрясающим. Семена, которые находились, так сказать, под постоянным присмотром и надзором, за которые молились денно и нощно, пустили ростки раньше других, и сами растения были больше и крепче, чем другие в других горшках. Само собой разумеется, это не пошло на пользу науке, поскольку выходило, что Бог таким образом вмешался в дело и манипулировал развитием им же самим созданного. Все осталось, однако, без особых перемен в мире, в само чудо верила только эта маленькая и неприметная община в Оклахоме. Жизнь продолжала двигаться тем же самым путем, что и раньше. Но независимо от научных и ненаучных исследований и выводов я нисколько не сомневался, что Ригемур Йельсен так или иначе вела разговоры со своими растениями, стоящими у нее на подоконнике. Удивляло одно-единственное: почти через день она срывает листья и цветы с растений. Больные они? Растительная вошь? «Быть может, вошь», — подумал я. Или другие насекомые-паразиты. Иначе не объяснить, что к чему. Разумеется, можно допустить, будто она срывает зелень автоматически, поскольку от природы немного нервная, но у меня сложилось совершенно иное представление об этой женщине. Ригемур Йельсен производила впечатление очень уравновешенного человека, такого, который не станет рвать без всякой нужды листья с растений.
Из записей, сделанных в журнале:
«Ригемур Йельсен: дома в четверть одиннадцатого. В постели полчаса спустя. Что-то не соответствует в ее действиях с горшечными цветами в ее квартире. Свежие и здоровые растения не теряют листья в таком бешеном темпе».
После того как Ригемур Йельсен отправилась спать, я перевел трубу телескопа вниз на Рагнара и Эллен Лиен, точнее на Эллен Лиен и ее подругу, которая все еще сидела у нее. Да, она не только продолжала сидеть, хотя уже было больше половины одиннадцатого, она даже придвинулась ближе к Эллен. Теперь две женщины сидели на диване и очень, очень близко. Еще я обратил внимание, что на столе снова стояла бутылка вина и два бокала, но… времени на размышление не было, так как я увидел… я увидел, что подруга начала гладить Эллен по волосам. Что же, черт возьми, здесь происходит? Ага, понятно! Эллен, наконец-то, разговорилась. По-настоящему. Рассказала истину о муже, сорвала маску с его якобы спокойного лица. Рассказала о лжи в своей жизни. Натянутость и неестественность исчезли. Она не смеялась. Значит, я ошибся, когда полагал, что она сразу доверилась подруге и рассказала о насилии в супружестве. Похоже, что так. Позднее время, бутылка дешевого вина оказали, вероятно, свое воздействие. Эллен решилась на этот шаг, решилась доложить подруге все как на духу. Начистоту. Вот моя жизнь, Юханне. Видишь. И Юханне утешает ее. Юханне гладит и утешает. Рассказывает свои истории, говорит об ошибках, которые она совершила в отношениях с мужчинами. Она рассказывает Эллен, как он хотел овладеть ею. Как в порыве ревности выталкивал всех за дверь, друзей и членов семьи. А что Херман? Ну хорошо, он не бил. По правде говоря, лучше было бы, если бы бил. Эти его едкие реплики и насмешливость, и ледяной сарказм, и холодность. Не только в присутствии других, о нет! Если бы так! Сцены разыгрывались также в спальне, когда были наедине. За обеденным столом, который она накрывала с большим искусством. В гостинице на Канарских островах. Вот какой он, этот внешне симпатичный и доброжелательный Херман. Психопат с приветливой улыбкой. Почему она не порвала с ним раньше? Как она выдержала столько времени с этой холодной рыбой, с этой бесчувственной скотиной? Юханне сама не могла ответить на эти вопросы. Сексуальная жизнь? Ох, лучше не говорить! Сверло сверлит нежнее и мягче, чем Херман, когда он начинает свои поползновения. И так было часто. Как правило, несколько раз в день. Утром и вечером. С большой охотой после еды делал это он, Херман. Когда наклонялась над печкой. Над стиральной машиной. В душе и ванне. Бесчувственный насос, равнодушный; оставлял ее потом одну в склизком влажном вакууме. Любовные утехи, нежности, ласки? Никогда, никогда не бывало! Да и после акта ни единого доброго слова, только сигареты свои курил. Были, конечно, исключения, но эти исключения теперь травой поросли. Остались воспоминания, неясные и блеклые. Была одна ночь… в кемпинге в Богстаде, когда еще жили на севере Тренделага. Забавно, это произошло под конец их отношений. Они поехали в столицу, хотели посетить выставку-ярмарку лодок и катеров в Шелусте. Только они, только вдвоем, и пачки брошюр о яхтах и сборных каноэ. Она почти рассмеялась.
