Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (сборник)
— Собака здесь при чем?
— …Ты с ними с детства разговаривать привык, без них ты с детства жить не можешь. В детстве был Тим — ты мне рассказывал о Тиме, и как ты обижался на него, когда тебе казалось, что этот хновский призрак Тим тебя превратно понимает, и если соглашается с тобой, то лишь затем, чтобы не ссориться, подольше оставаться в твоем воображении?.. Кто был еще? Кто там еще с тобой бродил?
— Но ты-то тут при чем?
— При том, Егор… Я у тебя была как Тим и как белесая собака: необходимый и покорный собеседник, а то, что я живая, а не призрак, скорее уж мой недостаток…
— Прости меня, но я не помню, чтоб я хоть раз пенял тебе на недостатки…
— А это потому, что недостатки, убеждения свои, капризы, вкус и запах — тени иметь не полагается.
— Я всегда уважал твои убеждения. И я люблю твой запах.
…Глаза привыкли к темноте, в ней проявились понемногу Серафима, и Мовчун, и согнутая ива, на которой, глядя вниз, в поля, они сидели, прислонясь друг к другу, вдвоем укрывшись светлой курткой Серафимы. Они слегка раскачивали иву, слова звучали в такт ее качанию, и куртка, укрывающая их, крылом вздымалась в темноте и опускалась; у Шабашова, замершего позади в объятиях колючего и мокрого куста, глаза слезились и кружилась голова.
— …Тогда зачем ты позвала меня?
— Ты сам приехал.
— Нет, ты звала, я это в себе слышал.
— Ну, хорошо, звала. Любила потому что. И благодарной я тебе была за те две недели. Ты мало разговаривал со мной тогда, но я тогда себя раскрыла и поняла. Стала собой.
— Ты правду говоришь?
— Я стала взрослой и свободной благодаря моей любви к тебе. Свободной даже от тебя… Но не от твоего театра. Я буду с ним, пока ты не прогонишь. Я верю в твой театр.
— В этот амбар, который ты устроила вдали от всех дорог?
— В амбар, который ты устроил в своей голове.
— Тогда не понимаю. Чем я-то тебя не устраиваю?
— Ты как сомнамбула, Егор. Ты принимаешь все как есть, даже сейчас. Нельзя сказать: ты равнодушен ко всему, но ты всему покорен. Жизнь так жизнь. Смерть так смерть… Что будет, то и будет. Тебе все время нужен поводырь. Я остаюсь твоим поводырем — но я с тобой не остаюсь.
— Я фаталист, тут ты права… Ну что ж, прощай, моя любовь; авось привыкну.
— «Авось» и «фатум», милый, — не синонимы.
…Казалось Шабашову, будто холод, поднявшийся от вымокших ботинок по ногам, вчистую выел тело; и что не он уже стоит, как тать, в ночи и слушает усевшихся на иву — одна лишь его кожа, наполненная стылой пустотой. Никогда он не бывал так легок, и легкость никогда еще такой безрадостной и грустной не была. Не в силах повернуться и уйти, и даже шевельнуться, как если бы малейшее движение рассыпало его пустую оболочку, вслед каждому услышанному слову, что уплывало, прозвучав, во тьму, он с грустью посылал, прощаясь с ними навсегда, как с посторонним и ненужным шумом, остатки своих помыслов о Фимочке. Он понимал, что нужно уходить, но мысль о том, куда и как идти, как дальше двигаться, дышать, курить, играть, разогревать и есть еду, и разговаривать, и спать, и просыпаться вновь, была невыносимой, и, словно прячась от нее, он продолжал стоять, как полый легкий камень.
— …Хочу тебе признаться напоследок. Должно быть, ты не знаешь, зачем я взялся ставить и поставил в Сан-Франциско «Бег». Я сам не понимал, я эту пьесу не люблю, и понял вдруг, когда уже летел к тебе на самолете. Из-за Корзухиной, вернее, из-за имени ее… А где еще я в Сан-Франциско мог бы услышать имя «Серафима»? И где еще я мог им там наслушаться?
— Ты мне об этом, милый, говорил уже.
— Что, правда? Быть того не может.
— Говорил, и не раз. Ты очень любишь эту историю.
— И ты мне верила, когда я говорил?
— И верила, и верю.
— Как хорошо. Как это хорошо.
Они ушли: сначала — Серафима, потом, помедлив и в одиночестве немного ивой поскрипев, ушел Мовчун. Пора и мне, подумал Шабашов и осторожно, будто пробуя на прочность каждый свой сустав, тронулся с места. Поля, которые опять утюжил жесткий ветер, остались ныть под ветром за спиной.
Не заходя уже в театр, он осторожно зашагал к поселку «Луч», и с каждым шагом пустота внутри вновь заполнялась тяжестью, и тяжесть поднималась по ногам, и вместе с нею поднимались жар и боль. Как пережить мне то, что я сегодня пережил, с печальной гордостью спросил он сам себя и вдруг забеспокоился: отвыкшее от самого себя, вновь ставшее собою тело уж слишком быстро стало уставать. Он шел так трудно, словно и не шел, а плыл в часы отлива к берегу, и этот темный воздух, этот встречный вал его на берег не пускал, толкал упрямо в грудь, гнал вспять и отнимал остаток сил. Квадратный силуэт подстанции, из темноты изъятый тусклым красным светом сигнальных лампочек на стойках ЛЭП, манил как берег: доплывешь — спасешься… Еле дошел и сел под проводами, спиною прислонясь к бетонному забору. Вверху гудело; за забором зуд не умолкал. Хреново, вслух отметил Шабашов, и в слабом красном свете постарался разглядеть свои наручные часы. Похоже, за полночь, и если присмотреться, то уже двенадцать двадцать три. Последний поезд на Москву — в час ночи без одной минуты. Мне, чтобы встать, успеть дойти, дано минут пятнадцать. Не встану — ночевать придется здесь, под проводами. Даже в театр не смогу вернуться: немой повесит пломбу и уйдет, как только все уйдут. Если есть Бог, то там не все ушли, и кто-то задержался до последней электрички… Тогда они вот-вот появятся; не пропустить бы и окликнуть. Поднимут — и доковыляю; в вагоне оклемаюсь, не впервой. Смешно, конечно: под забором, ночью, трезвый. Скажу, что ногу подвернул; сыграть подвернутую ногу простого проще…
Шабашов мерз, старательно дышал и ждал. Он до того поверил, что вот-вот из темноты появятся идущие на станцию, что разрешил себе не волноваться. И если бы не холод кочки, на которой он сидел, если б не сырость, не озноб, соперничающий с жаром, он счел бы это ожидание уютным на свой лад. Задремывая в гуле проводов, в зудящей тишине, он с удовольствием подумал, что тяга к дреме говорит одно лишь: отпустило, приступ прошел, но все равно дремать нельзя — спешащие на станцию не смогут разглядеть тебя средь кочек у забора… Не спи, не спи, моя душа, сказал он, изгоняя сон; тот не хотел так просто уходить и даже поманил подобьем солнца над притихшим теплым морем и узким телом еще юной и незлой жены Ларисы, тихонько, чтобы гладь не потревожить, выходящей из воды, причем лицо Ларисы было не ее лицо, а Фимочки, — и вдруг несчастная простая мысль покончила со сном, едва ли не подбросила на кочке и отовсюду обдала вернувшейся мгновенно полночью: не кто-нибудь спешит сейчас на электричку, а Фимочка и эти двое. Я не смогу окликнуть их, с отчаянием понял Шабашов, они появятся сейчас, и я их не смогу окликнуть! Как я могу играть для них подвернутую ногу! Я не позволю! И они меня жалеть не смеют! Они не смеют, и мне страшно!..
Внезапно будто бы из пушки над ним ударила подстанция. Удар упал в него, как колокол, что сорвался, едва подав свой голос, с верха колокольни — и сквозь нее летит к земле, в прах сокрушая на своем пути ступеньки лестницы, стропила, перекрытия, освобождая путь наверх клубам известки, пыли и трухи.
…Я не был там; я час как спал в своей постели; я без пятнадцати двенадцать выключил приемник, приняв снотворное, чтобы не думать о каком-то неизвестном, вбежавшем, как сказал мне диктор напоследок, в захваченное здание ДК. Но и вдали, в десятках километров от платформы Саванеевка, даже во сне я слышал, как душа актера Шабашова взмывает шумно над сплетеньем проводов, как ей велят вернуться вниз, увещевая: «Не все, не все еще, не все…». Она в ответ неслыханно смелеет: «Да все! Зачем ему еще!» — вниз не торопится, не смотрит даже, ждет; и, наконец, как милость, слышит: «Что ж, тебе лучше знать, и, если ты настаиваешь, ты, так и быть, свободна». С ласковым шумом, так похожим на шелест платья или листьев, в ночи спустился мягкий и широкий, словно коридор, рукав, накрыл ее, оберегая, вобрал в себя, и, наконец, душа актера ощутила, как ее втягивает вверх тугой поток неумолимой силы. Поток тянул, она купалась в нем, смеялась и насвистывала песню о скорой встрече с домом и о том, как она будет привыкать к нему, к его простору и покою, проветривать его, и петь, и слушать эхо своих песен, и ждать гостей.
Собака встала и завыла. Так и нашли его. Линяев тронул пульс и подождал; с испугом выругался. Стеф с Серафимой принялись наперебой звонить куда положено, повсюду по своим мобильникам. Брумберг пошла, рыдая, за охранником. Русецкий, головой качая, глубокомысленно заметил Мовчуну:
— Быть может, зря вы запретили ему пить. Вот он не пил и умер; так бывает.
Пришел охранник. Поднял тело на плечо. Понес его, как если б нес ковер, к театру. Нес быстро, остальные еле поспевали; носки ботинок Шабашова бороздили хвою и листву. Пришли. Мовчун снял пломбу и зажег в театре свет. Тело уложили на спину на досках сцены. И долго ждали «скорую». Приехал врач, с ним санитары в стеганых и синих ватниках поверх халатов. Не стали сразу увозить, чай пили, что сварил немой, ждали милицию. К трем ночи появился участковый Савояров, достал планшет и сразу выяснил, что у него не пишет ручка. Ручку дал Вукотич, назад взять отказался: «Ах, оставьте…». Тело накрыли простыней, переместили на носилки и увезли в район. Вукотич позвонил и заказал такси. Мовчун решил остаться до утра — встречать Алину Николаевну. Лег спать в фойе, ни с кем не попрощавшись, не подождав, когда такси придет. Утром проснулся в девять: разбудил Линяев и сказал, что Серафима с югославом уехали на том ночном такси, с ними Русецкий; осталась Брумберг, где-то бродит или уехала домой на электричке. Попили кофе, что сварил охранник. Вдвоем пошли на станцию встречать вдову. Мовчун не выспался, молчал, покуда шли, молчал на станции, на лавке под часами. Линяев попытался с ним затеять разговор:
