Евгений Будинас - Дураки
— С кем из президиума я могу переговорить?
— Не сейчас, не сейчас. Позднее... Сейчас все заняты: резолюция, порядок ведения, протокол...
Все заняты, всем не до него.
Но этим же семьдесят лет и без них занимались. Собрания, съезды, протоколы, резолюции, стройки, коллективизация, война, целина, возрождение, ускорение, гласность...
Когда же Ванечку выслушают?
1988-1989
артефакт
На двух автобусах прикатила комиссия. По вторичному использованию строительных материалов — так они назвались. Солидные люди, прилично одетые, с ними дамы, ходили, производили обмеры, считали, записывали. Тут же решали, на что пойдет снятый с крыш шифер, сгодится ли черепица, как можно использовать кирпич с разобранных стен...
Мельницу кто-то предложил развалить на дрова, но начальник районной милиции, коренастый, с двумя просветами на погонах серой жеваной шинели и простодушным лицом крестьянина, высказал сомнение: дрова, мол, неважные, да и кому она мешает? Ведь красиво...
Действительно красиво — с этим невозможно было не согласиться, несмотря на промозглость серого дня, гнусный дождь, осенний ветер и всю мерзостность их миссии.
глава 1
ветряк
Ветряк возвышался на взгорке, придавив своим могучим телом фундамент из дубовых бревен, побуревших от времени, со светлыми вставками искусно подогнанных свежетесаных стволов.
Темная махина поскрипывала на ветру, чуть покачиваясь, подрагивала массивными, в двадцать метров махом, крылами, почти касавшимися земли, и была похожа издали на большую птицу, присевшую передохнуть. Взгромоздилась на взгорке, опершись на хвост поворотного дышла с распорками, а залетела из совсем иных — давнишних, забытых, мифических — времен.
экскурсия?Автобусы, с трудом заползшие на косогор по осенней распутице, у подножия мельницы сразу как-то помельчали, виновато притихнув.
Члены комиссии гуськом спускались с многоярусной верхотуры по шатким ступенькам, опасливо хватаясь за поручни и вполголоса подтрунивая над собственной неловкостью и боязливостью.
— Вниз не смотрите. И придерживайтесь, — советовал милицейский подполковник моложавой даме в отороченном норкой пальто и в приметном уже положении.
— Дали бы руку!
— Да тут невысоко. Всего метров двадцать...
— Невысоко, — пробасил кто-то сверху, едва различимый в полумраке. — Загремишь — костей не соберешь.
— Ага, с высоты птичьего полета, — поддержал женский голос.
— Сетку бы натянули, — продолжал ворчать обладатель баса. — Для экскурсантов. Свернет ведь кто-нибудь шею.
— Тоже мне экскурсанты! Был тут один такой, когда эту мельницу первый раз забирали, еще у кулаков.
— Память у тебя...
— Рассказывали. Для тех, кому интересно... Так вот, назавтра комиссар этот, который командовал реквизицией, залез на верхотуру полюбоваться, как мы, окрестностями. Тут его за рукав в колесо и затянуло. И тюкнуло тяжелой головой о балку.
— А отчего голова-то тяжелая? — снова женский голос.
— Известно отчего.
— С похмелья, что ли?
— С похмелья, головкой, — мечтательно, — о балку... Это хорошо...
— Хорошо. На третий день в больнице и помер. В народе говорят: ветряк отомстил.
Наверху что-то скрипнуло, посыпалась труха, и члены комиссии окончательно присмирели.
Там, наверху, в смотровые щели им только что открылся весь «фронт предстоящих работ». Окаймленные извивом реки постройки Музея технологий — с мастерскими, пекарней, столяркой и хорошо различимыми старинными авто, выставленными вдоль парадного, на старинный же манер фасада; хоздвор с конюшней, украшенной кованым флюгером на башенке; яркая на фоне темного ельника крыша кузницы, крытой литовской черепицей, и такая же—в перекличку — красная крыша фигурно рубленой баньки на дальней затоке, обычно скрытой за листвой кустарника, но сейчас, по осени, так голо выскочившей; еще несколько недостроенных кирпичных домов на краю небольшой деревушки — с фигурками плотников на стропилах. И дальше — у извива реки — бредущие бурым лугом игрушечные коровы...
Вот, собственно, и все так называемые Дубинки, точнее, их первая очередь — все, что здесь успели построить и что теперь предстояло снести, не цацкаясь.
Цацкаться не собирались, но знакомство с ветряной мельницей затянулось.
Живые ведь люди, и все интересно. Где еще увидишь такое сооружение! Мощные, в два обхвата валы, какие-то кронштейны, большие и малые зубчатые колеса, рычаги, противовесы... Едва спустились на земляной пол, как загудел, закрутился дрожащий от натуги механизм и заскрежетала пара массивных (по полторы тонны каждый) каменных жерновов со спиральной насечкой. И сразу из дощатого короба сыпанулось сухое зерно, заверещало, перетираясь в тончайшую муку, выталкиваемую центробежной спиралью в гладкий, отполированный трением желоб, заструилось по нему, в подвешенный снизу мешок, набухавший прямо на глазах...
— Во дает! — проронил кто-то, все еще плохо различимый, хотя внизу от приоткрытой двери было посветлее. А коренастый подполковник поинтересовался:
— Вы вот скажите, Тамара Ивановна, и сколько же она так может намахать?
Тамара Ивановна (по росту ему как раз пара) в недавнем прошлом была директором образцово-показательной школы, теперь она главный смотритель музея. Так она и попыталась представиться, но сразу налетела на хамоватое уточнение: так называемого музея, после чего обиженно замолчала и молчала до сих пор. Но тут встрепенулась:
— Вы имеете в виду производительность? До двух тонн в час! — И дальше затараторила, уверенно, как на уроке: — Мне хотелось бы обратить ваше внимание на качество простого крестьянского помола, на изумительный, ни с чем не сравнимый запах, источаемый обычной ржаной мукой...
Сплошной налет белой пыли на деревянных деталях и густо смазанных машинным маслом винтах действительно «источал» тонкий, необъяснимо знакомый запах, волнующий бронхи и способный умилить и растрогать даже полного идиота...
Здесь комиссия застопорилась, обернулась уже совсем экскурсией. Ведь интересно же, все интересно, хреном его дери!
Все интересно: и как отыскивалась эта штуковина, как обмерялась и вычерчивалась, как маркировались жестяными метками все ее детали, как разбирали ее по бревнышку и перевозили — за триста верст из болотной глубинки. Там с послевоенных времен она догнивала свой век, почему ее так охотно и отдали столичным чудикам — за полканистры разбавленного спирта.
Еще интереснее, как на новом месте ее собирали. Как упрямо не сходились ее узлы, как восстанавливали детали, заменяя гнилье, выстругивали из дубовых чурбанов и точили зубья главного трехметрового колеса, как с первой попытки ее запустить их срезало поворотной силой, словно зубья расчески; и со второй попытки снова срезало, а уж для третьего раза их сложный профиль считали и вычерчивали городские конструкторы на ЭВМ.
Шапку ветряка, снизу такую изящную, размером с сарай, от проседания древесины и перекосов заклинило так, что развернуть ее не могли даже двумя тракторами в сцепке. Пришлось ее краном снимать. Внизу изготовили две деревянные шайбы по семь метров в диаметре, утопив начиненные стальными роликами, потом их выставили одну над другой, добившись идеальной горизонтальности с помощью луча лазера, установленного на соседнем взгорке. А уж затем снова взгромоздили на них этот сарай, который теперь легко, небольшим усилием хвостового дышла можно было повернуть лицом к ветру, как в старые времена. Правда, тогда без подшипников, а на свином сале.
С мельницей упирались, да с такими ухищрениями, три года, зная при этом, что сто лет назад два брата, Иван да Микола, срубили и отладили ее всего за двести дней — без всяких чертежей, кранов, тракторов, ЭВМ и лазеров.
Еще когда только выставили остов, налетел шквальный ветер и разнес бревна в щепки, чудом никого не прибив. Насмерть перепуганные «мельники», как называли в Дубинках шабашную бригаду плотников, тут вспомнили, хоть совсем алкаши, что, прежде чем возводить мельницу, надо бы поставить крест.
Крест соорудили деревянный, ручной работы. На поперечине резная надпись: «Боже, помоги рабам Твоим». Поставили на въезде в деревушку, к радости местных бабуль, тут же украсивших его домотканым рушником.
Через три дня примчались районные начальники мрачной командой.
— Что вы тут выделываете?
Оказывается, Федя Косой, председатель заречного колхоза, в который раз настучал на ненавистных ему частников, как всегда все безбожно переврав. Поставил, мол, новый хозяин крест, а на нем надпись: «Боже, помоги рабам моим». Вот до чего, мол, доходит издевательство над колхозным крестьянством.
