Алессандро Пиперно - Ошибка Лео Понтекорво
Пока сыновья пили свою колу и жевали сэндвичи, Лео заказывал себе омлет с беконом, грибами и картофельными рёшти на гарнир и два стаканчика. Все это сопровождалось обычным: «Только прошу, ни слова старушке!» Лео намекал на только что съеденную свинину, не самую кошерную пищу.
Подогреваемый алкоголем, Лео мог вполне насладиться последним послеобеденным спуском. Вечером он не катался на лыжах. Мальчики даже не пытались просить его об этом.
С этого момента день в горах нравился профессору Понтекорво уже гораздо больше. Дома его ждал горячий душ, под которым он стоял десять минут, пока не расходовал весь нагревательный бак. («Пока не расходовал ледник», — подшучивала над мужем Рахиль, которую поражало, как небережно Лео обращается с природными ресурсами планеты.)
«А не сделать ли нам кофе?» С этой фразой Лео часто обращался к Рахили, выходя из ванной с сигарой во рту, благоухающий одеколоном и дезодорантом. И Лео, и Рахиль прекрасно понимали, что обращение к первому лицу множественного числа в этой фразе не соответствовало действительности. Выбор такой грамматической формы был притворством, лицемерием: на самом деле кофе хотелось Лео, а Рахиль должна была его приготовить. Причина, по которой Лео не мог попросить ее об этом напрямую, как сделал бы его отец несколько лет назад, заключалась в том, что времена изменились. Как если бы в специальном календаре обычаев сменилась целая эпоха. Столь двусмысленно сформулированный вопрос демонстрировал, что женщина находится где-то на середине своего пути к равным правам. Кофе по-прежнему готовила жена, но, по крайней мере, сейчас ее об этом любезно просили, причем муж чувствовал себя несколько неловко.
Будущие жены Филиппо и Самуэля — если представить, что эти убежденные холостяки когда-нибудь женятся, — вынудили бы своих покорных супругов готовить себе кофе, и те подчинились бы не моргнув глазом.
После кофе и отдыха на диване перед камином Лео спускался вместе с Рахилью на прогулку в деревушку. Пока она ходила по магазинам, он, желая казаться космополитом, чему, увы, не совсем соответствовали его познания в английском языке, покупал британские и американские газеты. Поеживаясь от холода, он усаживался на скамейку и читал их с огромным трудом, мечтая о словаре. Пока они шли домой, пока горы на горизонте погружались во тьму, деревушка оживала. Витрины магазинов на главной улице начинали сверкать. Драгоценные товары, разложенные между красных бантов, деревянных коробочек, позолоченных шариков, еловых веток, так и просились наружу, они должны были быть куплены и по возможности увезены в другие страны. И к счастью, в деревушке было полно любителей этого добра. «Только не говори мне, что это последняя модель „Никона“. „Этот шарф совсем неплох! Оранжево-розовый, тончайший кашемир“. „А эти солнечные очки, модель Blues Brothers? Сэми хотел именно такие или я ошибаюсь?“»
А кто в те времена не мечтал о новеньких солнечных очках? Кому не нравилось делать подарки? В наше время, когда есть все, мир немного успокоился. Сейчас сделать подарок — лучший способ дать понять любимым людям, что все дурное позади и что они важны для тебя. Лео не мог устоять перед таким искушением. Да и кто бы устоял перед этими празднично украшенными витринами, при взгляде на которые Лео хотелось напомнить жене, как он дорожит ею и сыновьями, как он ими доволен, а самому себе — как он себя любит. Так начинался обычный спектакль. Он настаивал — она отказывалась. Он был уверен — она сомневалась. Спектакль с известным концом: в конце концов пашмина цвета лосося и последняя модель фотоаппарата «Никон» оказывались у него в руках. И это было справедливо. Ему больше ничего не было нужно. Его единственной потребностью в тот момент было фотографировать своим новым фотоаппаратом жену, которая накинула на плечи свою не менее новую пашмину розовато-оранжевого цвета.
Он знал, что в заключительном акте сего спектакля он должен будет ответить на обычные возражения щедро одаренной жены: «Лео, тебе не кажется, что это дороговато? И слишком броско? Ты уверен, что это мой стиль?»
Лео выходил из магазина с пакетами, как триумфатор. Рахиль, наоборот, сгорбившись, опустив глаза. Она как будто боялась, что Бог Израиля узрит ее даже в этом ледяном раю и накажет за тщеславие и идолопоклонство.
Когда они возвращались в шале, пока сыновья принимали душ, а Рахиль распаковывала и раскладывала по тарелкам только что купленную еду (надо признаться, кулинария не относилась к ее сильным сторонам), Лео, окутанный молочным дымом тосканских сигар, заканчивал чтение газет рядом с камином. Или, облачившись в халат, показывал ребятам последние покупки. Или возился с новым «Никоном», а Самуэль, отличавшийся неплохим зрением, читал ему инструкцию. Все это перед тем, как торжественно усесться за стол. Свежий хлеб, сыры, бокал красного вина и венский десерт. После этого можно было, наконец, отправляться в кроватку.
Да, вот так из года в год, без всяких изменений.
Как вышло, что именно там все и началось? В таком недвусмысленном и безобидном контексте? Что именно там случилось величайшее недоразумение, которое шесть месяцев спустя он не смог объяснить своему семейству?
Вот уже несколько минут Лео не мог найти ответы на целую кучу сложных вопросов. За это время он с трудом дотащился до крошечной ванной на первом этаже. И вот он уже стоит перед зеркалом и мочится прямо в раковину, как подростки или пьяные. Во рту привкус гнилой вишни.
Идея ответить адекватно на бессмысленные вопросы, которые он сам себе задал, более не кажется разумной. Он не может даже поднять глаза и взглянуть на свое отражение.
Да что отразилось бы на его лице, кроме сильного желания уснуть. Две ночи и два дня. Или, если хотите большей точности, сорок восемь часов. Все это время он пытался справиться с бессонницей.
После тяжелого, не приносящего облегчения сна два с половиной дня уединения в кабинете. Два с половиной дня самой продолжительной в его жизни бессонницы. Два с половиной дня самых интересных и самых тоскливых. Самых значимых и самых бесполезных. Самых неоспоримых и самых загадочных… «самых» во всех отношениях.
В любом случае Лео был еще в состоянии понять, что бессонница была спровоцирована не только волнениями относительно уже произошедшего и происходящего сейчас. Было еще одно техническое неудобство: в моменты кризиса ему была совершенно необходима Рахиль. Обнять жену за талию, проскользить ладонью по ее бедрам, почувствовать мягкую податливость знакомого тела. Это было единственное успокоительное средство, которым Лео злоупотреблял все годы их брака. Но на этот раз Рахиль (не говоря уже о ее бедрах и талии) была недосягаема.
После своего бегства Лео несколько минут еще ждал ее. Взволнованный, испуганный, не веря, что сможет выдержать ее взгляд, но он ждал ее. Она сейчас спустится. Мы будем ругаться. Кричать. Орать. Может, дойдем и до рукоприкладства. Но потом она даст мне возможность все объяснить. И все уладится… Но время шло, и уверенность Лео слабела. По мере того как вокруг сгущались сумерки, внутри него росло беспокойство.
Затем он почувствовал головокружение и ломоту во всем теле. Это усталость? Лео вспомнил об одном споре с женой, который случился во время ремонта в их полуподвале. Рахиль хотела приобрести ужасный раскладной диван, Лео же оставался верным дорогущему и бесполезному честерфилду, обитому ярко-красной кожей.
«Послушай, ты уже и так потратил астрономическую сумму на меблировку верхних этажей. Позволь хоть здесь применить немного практичности, которую ты так презираешь». К счастью, в тот раз она победила. Иначе у него не было бы сейчас этого удобного ложа. Превратив диван в кровать, Лео надеялся заснуть как убитый. Но что-то пошло не так. Это была настоящая пытка: заснуть он не мог никак.
Зря он погасил свет. В темноте пространство приобрело ужасающие размеры: сейчас комната напоминала необъятную пещеру Полифема. Мать всегда рассказывала ему эту проклятую историю про Одиссея и Полифема, когда Лео был маленьким и не хотел спать. Казалось, она делала это нарочно (Лео так и не смог понять, любила ли его эта женщина или ненавидела). Но почему он именно сейчас вспомнил эту историю про Полифема и его пещеру, ведь он тысячу лет ее не вспоминал? Огромная пещера, вход в которую завален огромным камнем. Ну, детки всего мира, можете представить что-нибудь страшнее?
Итак, как только Лео выключил свет, ему показалось, что подушка у него под головой раздувается. Он чувствовал себя как маленькая рыбка в океане. Но именно тогда, когда он начал поправлять подушку, чтобы не потеряться в бесконечном пространстве, ему вдруг стало не хватать воздуха, как будто гигантская пещера вдруг уменьшилась в размерах. Еще немного, и она раздавила бы его. Тогда, почти задыхаясь, Лео встал, включил свет и стал вышагивать по комнате. Вот в чем был секрет: двигаться, утомить себя, как это делают дети. И, как дети, не выключать свет. А потом снова лечь в кровать и ждать благоприятного момента. И не думать. Не думать о себе. Забыть хоть на мгновение, кем он был. Забыть невероятную историю, в которой он был главным героем. Постепенно, после двух мучительных дней ему это удалось. Лео забыл все: почему он там оказался, чем он рисковал, а потом Рахиль, сыновей, программу новостей, коллег, университет, ту проклятую девчонку, ту проклятую девчонку… Его организм как будто отказался бодрствовать. Как будто его мозг и тело, чтобы не сойти с ума, призвали на помощь забвение и забытье. Но только бог знает, чего стоили Лео эти моменты покоя! А возвращения в реальность были просто ужасны. Обычно где-то на горизонте его абстрактно воображаемого пейзажа возникала какая-нибудь конкретная деталь, способная запустить в ход пыточную машину: например, жареная картошка Филиппо, тяжелое дыхание Самуэля, молчание Рахили… И так, подобно пациенту, которому поставили диагноз смертельной болезни и который, просыпаясь после спокойного сна, вспоминает вдруг о своем смертном приговоре, Лео чувствовал, как на него накатывает волна паники. Огромная волна, идущая издалека. Изнутри. Страх концентрировался на нескольких квадратных сантиметрах, где-то в диафрагме. Ноги дрожали, в ушах звенело, кровь закипала. Лео готов был биться об стенку головой, чтобы только освободить ее снова. Но это уже было невозможно. Вернуть все назад не получалось. Теперь Лео Понтекорво больше не человек. Теперь Лео Понтекорво — это все его смущение. Весь его стыд. Весь его страх. Он начинал бормотать или, может быть, молиться: «Меня хотят уничтожить… меня хотят уничтожить… меня хотят уничтожить…» Эти слова, в сто раз менее сильные, чем смысл, который он в них вкладывал, оказались на удивление действенным заклинанием.
