Иван Зорин - Рассказы о любви
— Любовь, значит, не допускаете, — глухо спросил рыжий.
— Тут до вас батюшка ехал, — пропустил его слова мимо военный, — чай дул стаканами, а чуть что — священная цитата. Так мы заспорили. Мёртвым, говорю, лучше: им не надо ловчить, лицемерить. А в чём наша вина? Что не хотим быть раздавленными? Что изо всех сил цепляемся за последний день? Одна гадина жрёт другую, потому что так устроена. Смерть избавляет от муки — против воли быть хищником… Как же он взвился! Будто исчезла ряса, а под ней — оскорблённый обыватель. Да как же можно, говорит, видеть в людях зверей? Уж лучше обманываться, сдохнешь от вашей мизантропии! А я ему: и так, и так сдохнешь, верещим сороками на заборе, а мальчишка-то уже целит камнем.
Чернявый засопел, брови сомкнулись, как у гнома.
— А врач? — сдавленным голосом спросил попутчик.
Он сидел с белым, как мел, лицом, и вдруг закашлялся. Плеснув в блюдце чай, отпил мелкими глотками.
— Врач-то? А что ему оставалось? Спутался с подонками, раздобыл фальшивый паспорт. И пошло-поехало. Это чепуха, что уголовникам убить, как перекреститься. Убийц даже в тюрьмах сторонятся. А «врач» гремел в известных кругах. И за прошлое рассчитался, и денег стало, как у меня…
Военный дёрнул молнию на саквояже. Показались туго перевязанные пачки, фото, приколотое булавкой. Он захлопнул сумку.
— А не измени ему жена? Так бы и ходил с протёртыми штанами, переверни меня кулак! Так кто же нами правит? Случай? Бог? Э, да вы уже носом клюёте…
Журналист смотрел пристально.
— И вы так легко признаётесь первому встречному?
Военный выдержал взгляд.
— Не следователю же.
Расстегнув воротничок, обнажил косой шрам.
— Разглядели карточку… Это она — первая кровь, первая любовь…
Глотая шпалы, поезд мчал мимо черневших лесов, впереди в лунном свете блестела река.
— Выброшу окурки, — хрипло бросил военный, поднимаясь. — И не бойтесь, я теперь без денег не убиваю…
Его лицо стало как у мертвеца.
Рыжий расплескал блюдце.
— Я с вами…
Вагон уже громыхал по мосту, в тамбуре тускло светила лампочка. Чернявый распахнул дверь, вышвырнул окурки и, обернувшись, хотел спиной захлопнуть щель. Лицо рыжего было ужасно. Поражённый внезапной мыслью, военный отшатнулся, и в это мгновенье попутчик толкнул его обеими руками. Он зацепился за подножку, судорожно перебирая ступени, а его тело рвали пролёты моста.
Его спутник долго смотрел в темноту. Потом вернулся в купе, вытряхнул из саквояжа деньги, уколов пальцы о булавку, открепил фотографию и положил в нагрудный карман.
Эпистолярный романс
Помню школьную песенку: «Воскресенье — солнечный день, пусть исчезнет ссор наших тень!» Мы горланили её на пикниках, которые устраивали по выходным. А теперь по воскресеньям пасмурно, моросит дождь, и мы слоняемся по квартире, устав от изжитых страстей. Дети уехали, оставив нас одних, как быков в загоне. А вечером — гости. Чем тебе не нравится мой галстук? Не идёт к твоему платью? С годами все разводятся, с годами подступает одиночество, которое не с кем разделить.
Потому что когда двое думают одно и то же, это всё равно разное.
Помню, как в школе распевали: «Воскресенье — солнечный день, пусть исчезнет ссор наших тень…» А теперь каждое воскресенье — беспросветный дождь! Весь день не знаешь, куда себя деть, а вечером — гости. Чем тебе не нравится моё платье? Ах, чересчур открытое! Наши языки — как осиные жала. Я знаю, что мы давно пишем скучную повесть, день за днём добавляя новые главы.
И ты знаешь, что я это знаю, а я знаю, что ты знаешь, что я знаю…
Рассказ назывался «Дождь за поворотом», Максим Карабель поместил его на литературном сайте.
«Рассказ автобиографический?» — поинтересовалась она.
«Как и мои остальные», — ответил он.
А потом выяснилось, что она в два раза моложе, и разница между ними составляет четверть века.
Карабель жил в Москве, она — в Ялте. Но неожиданно завязалась переписка, и через неделю у обоих вошло в привычку читать длинное письмо, чтобы писать ответ, который был ещё длиннее. Это придавало жизни таинственную значимость, и они стали размечать дни электронной почтой. «Родители воспитывали меня тургеневской девушкой, — писала она. — Одно имя Ася чего стоит, в нём слышится девятнадцатый век…» Но до девятнадцатого века Асе было далеко. В третьем письме она перешла на «ты», в пятом её любопытство уже не знало границ.
«Чем ты занимаешься?» — спрашивала она. И Карабель, уставившись в тускло мерцающий монитор, вдруг понимал, что стареет, проводя годы в пустоте. А потом вспоминал детство, растрескавшийся гардероб с отцовскими пиджаками, овальное зеркало в прихожей. Но гардероб давно выбросили, а зеркало разбилось.
Продираясь сквозь бесконечные «смайлики», Карабель видел по ту сторону экрана юную девушку, разглядывающую мир сквозь лупу своего «я».
И прощал ей то, что не простил бы ровеснице.
Жизнь длинная, а умещается на кончике пера. К двадцатому письму Асе стало казаться, что она знает Карабеля тысячу лет.
И тысячу лет жалеет.
«Вы даже не представляете, — откровенничал он, — как иногда хочется сменить имя, прошлое, привычки, уехать в чужой город, где тебя никто не знает, где живут безразличные тебе люди, затеряться среди них, забыть свой никчёмный, как у любого, опыт…»
А отправив письмо, ловил себя на мысли, что уже давно живёт в таком городе.
Жена по-прежнему жалила Карабеля, будто осенняя умирающая оса. Однако с началом переписки он стал неуязвим, его переполняла тихая радость, которая служила бронёй. Он старался быть ласковым, но жена, будто что-то почувствовав, стала мрачной, неразговорчивой…
Ася раз за разом перечитывала «Дождь за поворотом», и ей казалось, что она представляет эту странную семейную жизнь. И ей опять было жаль этого грустного мужчину, так непохожего на её сверстников.
Спустя три месяца она заговорила о встрече. Карабель отказал, испугавшись, что первое же свидание расставит всё на свои места. Но однажды в зеркале увидел мужчину, который скоблил бритвой жёсткую намыленную щетину, и, не выпуская из руки бритву, стал бросать вещи в чемодан. По дороге в аэропорт он беззвучно смеялся и твердил, что, в отличие от безумца, знает, что безумен.
Была ранняя весна, в Москве под раскисшим небом лежал грязный снег, а в Крыму уже цвёл миндаль. За окнами автобуса бугрились ручьи, кипарисы, как спички, подпирали полыхавшие на горизонте облака, а на огромном щите светилось «ЯЛТА».
«Я Люблю Тебя, Ася!» — расшифровал Карабель, и сердце его лихорадочно забилось.
Её адрес он нашёл в телефонном справочнике, долго бродил под окнами двухэтажного дома, но зайти так и не решился. Вместо этого снял номер с видом на море и, растянувшись на узкой продавленной кровати, курил, пересчитывая трещины на потолке. А к вечеру спустился в интернет-кафе и привычно отстучал очередное письмо, в котором не было ни слова о приезде.
Так наступило его бабье лето — сухое, без дождей.
Ночью я листал Библию в одинокой постели, покрываясь холодным потом при мысли о смерти. «Где легли двое, там и Я третий», — переиначивал я Евангелие. О, как мудры были иудеи, приводившие на ложе престарелого царя молоденьких девушек! Один человек лечит другого, один человек крестит другого, один человек любит другого — и оба возвышаются до божественного, высекая искру из холодного, как камень, мира.
Но кто согреет меня? Кто утешит?
Ася в который раз читала «Дождь за поворотом» и не могла представить, как можно жить в таком аду.
Сезон ещё не начался, Карабель измерял шагами пустынную набережную, облокотившись о парапет, долго смотрел на холодное, в барашках море. Потом сидел в приморском кафе, пил чай, слушая неторопливую перебранку официанток, и не понимал, каким ветром занесло его в эту дыру. Случалось, он караулил Асю у подъезда, узнавая в каждой выходящей девушке, а если та была с кавалером, стеснялся своего наметившегося живота, проступивших на руках вен.
Одиночество, как дождь в поле — от него не скрыться, не так важно с кем жить, важно — с кем умирать.
Их роман оставался заочным, однако воображение рисовало Карабелю картины бесчисленных измен. Тогда он считал капли из ржавого протекающего умывальника и дёргал себя за ухо, вскрикивая от боли. Несколько раз он складывал чемодан, но до аэропорта так и не добрался.
И всё же знакомство состоялось. Тёплым весенним вечером, у лупившихся краской дверей он представился брюнетке с раскосыми глазами и крупным чувственным ртом. Не слишком удивившись, та пригласила к себе. Неловко затягиваясь сигаретой, Карабель рассказал Асе про жену, выплёскивая отчаяние, рисовал неудавшуюся жизнь. Он ругал себя — так не завоёвывают сердце молодой женщины — но остановиться не мог. Они сидели на диване, стряхивали пепел в одну пепельницу, как вдруг Ася, смяв сигарету, обняла его худыми, почти детскими руками и, перемешивая дыхание, горячо зашептала: «Я хочу тебя…»
