Ирина Потанина - Русская красавица. Антология смерти
— Надеюсь, теперь она бросит свои клубы, — отвечал Лёва, — Поймёт, перед кем выступает.
Они бы обязательно подрались, но у них не осталось на это сил.
У Гарика сил не было из-за только что окончившегося скандала с доблестной милицией. До того, как Анечка пришла в себя и всё рассказала, не слишком-то приветливый милиционер пытался всерьёз убедить Гарика, что это он, Гарик, подослал убийц, из ревности или с целью завладеть Анечкиной жилплощадью, ведь официально Гарик всё ещё числился Анечкиным супругом. Не слишком-то приветливому милиционеру не терпелось раскрыть это преступление, поэтому далеко бежать за преступниками ему было лень.
— Вы же понимаете, что мы докажем вашу вину и без вас, — говорил он Гарику, — Может, договоримся полюбовно?
Все силы Гарика ушли на то, чтобы пытаться вызвонить тех, кто мог в свою очередь вызвонить не слишком-то приветливого милиционера и сделать его куда более приветливым. Увы, таковых в многочисленных кругах гариковых знакомств не оказалось. Если бы Анечка не пришла в себя, Гарику пришлось бы ещё долго доказывать свою очевидную невиновность.
Все силы Лёвы ушли на борьбу с Пашенькой. Анечкин врач был доктором, а не математиком, и потому любая, названная им цифра, спустя несколько минут оказывалась слишком маленькой, и он просил добавить и называл какие-то умные медицинские слова в качестве аргумента. Между началом разговора и моментом, когда Лёва понял, что с него попросту качают деньги, пролетела довольно крупная сумма, которая после нескольких звонков Гарика была возвращена врачом Лёве в целости и сохранности со странным текстом:
— Ой, я ж не знал, что вы свои, своим, ясное дело, бесплатно…
Вот тут-то Лёва и сбесился, и все его силы ушли на борьбу с Пашенькой, который пришел просить деньги на добавочные лекарства, и вынужден был остаться, чтобы не позволять Лёвке наброситься на врача.
Теперь Лёва с Гариком вяло скандалили на лестнице.
— Только ваших ссор ещё не хватало! — вмешалась я, — В чём дело-то?
Выяснилось, что Анечка, прийдя в себя, рассказала следующее: ублюдки напали на неё прямо в подъезде. Трое в вязаных спортивных шапочках с прорезями для глаз. Потребовали сумочку. Анечка рассмеялась — в сумке только контрольные одиннадцатиклассников, кому они могут понадобиться?
— Врёт! — шипит один из грабителей, — Деньги у неё там.
У неё попытались забрать сумку. Она возмутилась, заехала кому-то по лицу, потянула за шапку. Сильный толчок в живот остановил на миг дыхание и заставил испугаться. Страх прерватил Анечку в разъярённую кошку. Она бросалась и стремилась растерзать. Когда в драке появился нож, она не заметила. Боли было уже столько, что прибавление одной более резкой прошло незаметно. Только вот силы вдруг стали исчезать и какой-то странный холодный туман отгородил её от происходящего. Кто-то из ублюдков закричал:
— Ты что? Ты ножом её пырнул!
— А, как она мне руку вывихнула…
Анечка вдруг поняла, что прекрасно знает эти голоса. Она дёрнулась, чтобы надрать уши. Кто-то хватил её за волосы. Парик остался в чужих руках.
— Смотри, это же ТуТа! — ублюдок с придыханием произнёс Анечкин сценический псевдоним.
— Не, не может быть…
— Да она вчера в пятёрке пела, я её вблизи, вот как сейчас, видел. Ничего себе… То-то дралась так, совсем не как училка… А ты её ножом! Скорую зови быстро!
Один из ублюдков присел на корточки перед Анечкой и сняв с себя вязаную маску, попытался заткнуть ею рану.
— Анна Валерьевна, — шептал он сквозь слёзы, — ТуТа, простите нас… Мы только контрольные хотели исправить. Полугодие ведь… Мы не знали, что так… И что вы ТуТа мы тоже не знали. Но, если б не ТуТа, мы бы всё равно скорую, правда…
За несколько минут до приезда врачей, Анечка отключилась. Детки-ублюдки сообразили, что светиться им нельзя, и смылись. Придя в себя, Анечка узнала, что если б они не держали тряпки возле раны, то она, может, совсем умерла бы. Но фамилии она всё равно назвала.
Гарик с Лёвой теперь скандалили, пытаясь предвидеть выводы: то ли школу забросит, то ли для всякой шушеры петь перестанет… Врач не дал им ругаться, вызвав Гарика по телефону. Операция прошла успешно, теперь Анечке нужны были больничные вещи.
Лёва поехал за вещами и заодно подбросил нас с Пашенькой к моему дому. Я страшно хотела напиться — идея потопить боязнь своего выдуманного (я так надеялась, что выдуманного), но снова мною проклинаемого дара всё ещё была в силе. Предыдущий коньяк я оставила Гарику, поэтому требовала нового. Пашенька согласился снабдить, но я вдруг застеснялась — это что ж он про меня подумает! Он-то не знает, что вообще-то я пью крайне редко, что просто день у меня сегодня такой… И я долго ещё его от погони за спиртным отговаривала.
В общем, в течение дня думать обо мне что-либо романтическое было совершенно некогда, так что это Пашенька явно преувеличивает, не сказать хуже — нагло льстит.
Только собираюсь высказать ему всё начистоту, как звонит телефон.
— Маринка, тебя! — заклокотала под дверью Масковская. Голос её звучал издевательски бодро и летел как-то по-деревенски: не целенаправленно, а плоско, прорезая колючими лучиками тонюсенький слой пространства. Когда нужно было что-то прокричать, Масковская всегда делала это резво, но тихо.
Ой, как неохота вылезать наружу. Да ещё к такому колючему голосу.
— Маринка! — она уже колотила в мою дверь пухлыми кулачками, — Тебя! Приятный мужской голос! — это она специально. Видела ведь, курва, что у меня молодой человек, вот теперь забавляется, демонстрируя ему его неединственность. Обижаться нет никаких сил, да и грех обижаться на чужое убожество.
— О, выперлась! — комментирует мой выход Масковская, потряхивая своими овечьими завитушками, — Морда смазана, футболка — жопу видно!
— Нет у меня такого места, — отвечаю сдержанно, — Зря вы так!
— Как нет? — смеётся Масковская, — Я ведь вижу… — и шарится любопытным взглядом нереализовавшейся лесбиянки по моим ляжкам.
— А вы не смотрите. Легче будет, — серьёзно советую я и беру трубку.
Когда-то раньше я всерьёз просила соседей позволить мне провести в свою комнату параллельный телефон. Звонят ведь в основном мне. И им меньше беготни, и мне удобно. Отказали.
— Пусть, — говорят, — у всех всё будет одинаково! А то, что это? У тебя будет отдельный телефон, а остальным в коридоре топтаться?
— Так вы и себе тоже аппараты поставьте! — не отставала я.
— А зачем? Нам они на фиг не нужны, — отвечали соседи.
Волкова откровенно смеялась над моими уговорами.
— Я двадцать пять лет пытаюсь эту коммунистическую дурь из их голов выбить, а вы думали вот так вот, вдруг всё получится?
— Ой, Еленочка Сергеевночка, — попыталась уговорить её я тогда, — Ну а может, вы как-то повлияете… Что ж они, «и сам не гам, и другому не дам»…
— Не могу, Мариночка, — серьёзно отвечала Волкова, — Раз большинством голосов решили не разрешать, значит, не разрешим.
И эта женщина что-то говорит про коммунистическую дурь! Я тогда обиделась, окуклилась в своей комнате, неделю ни с кем из них не разговаривала, а потом плюнула. Надоело не разговаривать. Я вообще человек открытый и душевный. Заговорила я с ними снова. Но просить — больше никогда ни о чём не просила. Не люблю зря расстраиваться.
— Я слушаю! — подношу измочаленную чужими прикосновениями трубку к щеке.
— Что же ты, Мариночка, так нас подводишь? — несмотря на внешнюю вежливость, голос звучит далеко не приветливо, высокий такой баритон, отливающий стальными нотками, — Аль забыла, что о встрече с Геннадием договаривалась?
Я не «забыла», я «забила», но говорить об этом, кончено же, не собираюсь.
— А вы кто?
— Я? — сдавленный смешок, — Так, сочувствующий. Не обращай внимание. Думай, что с Геннадием разговариваешь.
В сущности, я действительно неправа. Могла бы и позвонить, предупредить, что не приду.
— Я не смогла, у меня тут ЧП приключилось. В общем, не права, каюсь, — оправдываюсь с явной неохотой в голосе.
— Знаю, что ЧП, а то и не звонил бы. И про пожар знаю, и про сегодняшнюю твою подружку с обрезанными крыльями… Вижу, ты у нас, Мариночка, девушка честная.
Моментально, вскипаю. Даже не понимаю ещё, что именно услышала, но уже ощущаю приступ ненависти к этому спокойно-ироничному голосу. Плюхаюсь на табуретку. Это еще что за новости? Возрождающийся тридцать девятый год? Оруэлловский 1984? Слежка и чужое всезнание? Может, вот к чему была моя паника?
«Так-с», — мысленно считаю до десяти, чтобы восстановить дыхание, — «Спокойно. Главное, не поддаться. Главное, не показывать им, что боишься».
— Слушай, — говорю хрипло, — Ты ещё пешком под стол ходил, когда я уже не была девушкой. Откуда такая осведомлённость в моих делах?
