Владимир Личутин - Беглец из рая
Бедные, бедные нигилисты и отщепенцы, живущие заемным умом. Народ-то сдюжит: покряхтев и порастеряв болезных и траченных душою на дорожных хлябях, сцепив зубы, вылезет он из трясины на Божий свет и заново наберется доброго тела. А вы-то, вы, немилосердные, что творите с собою, когда на родителей своих, еще живых, наступили пятою как на мертвых. Думаете ли вы своим дряблым умишком, что если сомневаться в своем народе, в его достоинствах, низить его, линчевать прилюдно и петь радостные стихиры на его могиле, то за что, за какую крепь вам тогда удержаться над пропастью ада, в чем сыскать земное упование?
Нечаянное сватовство не удавалось, Марьюшка этой забаве не подыграла, и словоплетенье само собою иссякло. Мертвая тишина на миг воцарилась в избе, хотя в моей голове все еще стоял гул. Про такие минуты в народе говорят: «Милиционер родился».
– Вот вы спитя, а того не знаете, что к Зулусу милиция с района нагрянула и ружье у него отняла. Сейчас Зулус землю на гувне роет, зверем рычит. А мой-то, а мой... – Анна неожиданно заперхала, подавилась слюною, скосила глаза на открытое окно и притушила бас. Разговор принимал неожиданный оборот. Наверное, Анна вспомнила, зачем привернула к нам, и сейчас снова разожглась. Мне же хотелось бы блокнотик приткнуть тайно на колени да записать живое русское слово, кое самому вовек не придумать, а в народе оно вроде бы дуриком родится безо всякой натуги.
– Раз приезжала, значит, по нужде, – рассудила Марьюшка, не любопытствуя в подробностях.
– Ночесь спать не дали, разбойники. Как с цепи сорвались. Под окнами бродят и бродят. Глаз не сомкнула. – Соседка с прощупкою уставилась на меня. Я подмигнул. Анна некрасиво улыбнулась, большой рот, полный железных зубов, разъехался.
– Палец не суй – перекусят. Ой, Стяпановна, лихие дни настают. Люди-то выродились, прямо выродки. Мой-от лешак, ой! Вечером вдруг стрельба. Ну, мой-то побежал к реке. У него служба. А там зять Зулуса пуляет со своей бабой... Артем-от мой, голова ломтем, кричит: нельзя стрелять. Хотел ружье отнять. Пьяный дак. А те ни в какую. Прискочил домой горячий, да сразу к бигадирке звонить в милицию. А с утра участковый прикатил, ружье у Зулуса отнял. А тот горячее моего: убью, говорит. А ему человека убить, что муху... Пашенька, рассуди, ты человек умный. Ведь перебьют друг друга. Этим все и кончится...
– Я-то чем помогу?
– Поможешь, поможешь. Я бутылечек тебе дам. Припрятан. Не успел Гаврош мой выжорать. Слово за слово... Только ты Зулусу поваживай, не загрубляйся... Мой-то ведь дурак, двух слов не свяжет.
– Пусть идет с бутылкой и повинится...
– Не пойду, говорит. Я, говорит, его в тюрьму упрячу.
Мне не с руки было встревать во вздорное дело, в котором, если вдуматься, каждый по-своему прав, и на чью-то одну сторону сметываться не хотелось. Мужики-то замирятся вскоре, а на меня станут коситься не один год. Известны мне эти деревенские базары, когда спорщики вроде бы салазки гнут и готовы глаза выткнуть друг другу, угрюмо ненавидя до конца дней, а смотришь через час – уже не разлей вода, и нет на свете ближе людей. Если бы не истирались попросту все эти свары и дикости, то деревня уж давно бы изжилась и пошла в прах.
Подумалось: не случайно баба Груня во сне приходила, на тот свет звонила благоверному и просила поговорить. Знать, разминулись на небесах, затеряли следы и вот тоскуют, горемычные, и на земле-матери средь живых ищут подмоги.
– Он ведь трус, Павел Петрович. Гаврош пьяный только орет, а тверезый – серку в кусты. А ты человек ученый.
– Сходи, Паша, сходи, – посоветовала мать. – Язык не отсохнет. Деревину с дороги убрать – сорок грехов скинется. А тут не деревина, живые люди.
Вдруг медуница залетела в полое окно, загудела, завила узоры над печеным, положила глаз на творожник, вот и божьей твари сладенького захотелось. Баба Анна замахала рукою, запогоняла жужалицу, а самой боязно, как бы не вляпала под глаз.
– Кыш-кыш, проклятая. Поди прочь от меня. Опять раздует рожу, как у крокодила! Ой, Стяпановна, гони касть эту, гони заразу неправедную!
Марьюшка погодила, пока успокоится медуница на пироге, и принакрыла ее тряпицею, ухватила в щепоть, как хрустальную рюмочку, и бережно вытряхнула за окно.
– Лети, божья душа, да больше назад не прилетывай. – И засмеялась дробно, как закашлялась. – Вот ведь всякая тварюшка к сладкому пехается, абы к хмельному...
– Давай, привораживай эту окаянную скотинку, так скоро и саму из дому вон, – сказала Анна печально и остекленела взглядом.
7
Груня Горбачева, по прозвищу Королишка, преставилась прошлой зимою.
Еще два года тому старенькая совсем пропала ногами. Была Грунюшка рыхлая, дебелая, светлая лицом, с немеркнущим улыбчивым взглядом лазоревых глаз, словно бы в них постоянно горели фонарики. Губы у нее были сердечком, на щеках ямочки, седые прядки волос, выбившихся из-под веселого цветастого платка, колыхались над ушами. Даже внешним видом Грунюшка была сама кротость. Крепилась она долго, до последнего держала корову, ибо терпеть не могла козьего молока («на псину отдает, на псину»). В Жабках все по какой-то родне идут, и Грунюшка Анне Бариновой тоже числилась за двоюродницу. От ее бодучей коровы и пострадала Королишка...
За год до кончины Грунюшка вовсе села на лавку, а в кротком лучезарном взгляде впервые стала промелькивать печаль, словно бы старая с небесных страниц вдруг считывала свою судьбу и потихоньку привыкала к приговору. Бывало, идет Анна мимо строевым шагом (ведь везде поспеть надо), но не преминет двоюродницу подколоть: «И что ты, Грунька, рассолодилась, как дырявая квашня. Или ходи поболе, или жори помене». При этих словах на полное лицо Грунюшки набегала тень, и болезная кротко отвечала: «Да не кричи, Анка, не глухая. И не хвалися, едучи на рать. Пока толстый сохнет, тонкий сдохнет... Ой, милушка ты моя, как бы я хотела поись. Взглядом-то, кабыть, все бы съела, а желудок не примат». – «А как титька твоя, не болит?» – «Титьку отрезали, и титька не болит. Душа болит, что еще молода я сердцем, а жить-то осталось мало».
Худо случилось таким же летним парным днем. Бодучая корова Анны Бариновой возвращалась с лесного выпаса и, наверное, ошалелая от оводья и дикого гнуса, вдруг кинулась бежать по деревне и случайно безумным взглядом угодила на Грунюшку, мирно посапывающую с газетой на коленях возле своей избы. Нравная скотинка и поддела рогом Грунюшку и, будто ножом, почти напрочь отсадила титьку, та повисла лишь на ошметке кожи. Грунюшка не взовопила на всю деревню, не заблажила на Анну, устало волокущуюся по деревне, не наслала на нее проклятий, но лишь прихлопнула оторванную титьку и залепила лоскутом газеты «Мещерская правда». После-то мужики зубоскалили: «Прикрылась Королишка правдою, да та оказалась х...»
В те дни Грунюшка жила одна, и как ни выпроваживали ее соседи к врачу, она наотрез отказывалась. Потом грудь загноилась, в рану попала грязь. Гаврош за бутылку самопальной водки отвез болезную на лошади в участковую больницу. Обратно вернуть участливых не находилось. Было, правда, одно попутье, но парень запросил бутылку. «А где я ее возьму, сынок?» – «Ну и лежи, старая. Некуда теперь спешить».
Я же случайно оказался в Тюрвищах в участковой больнице. Привез на «Запорожце» больную из Жабок. И мне мужик в больничном халате, из-под которого выглядывали тесемки кальсон, говорит: «Тут бабка из вашей деревни. Уже неделю домой оттартать некому».
Грунюшка появилась на крыльце с узелком. Остановилась на верхней ступеньке, вглядываясь и не признавая меня. Вся приувядшая, встрепанная, чулки обвисли на лодыжки, на тусклые калоши. Никому теперь не нужная, отдавшая жизнь колхозу и детям...
«Ой, Пашенька, сыночек, да как ты появился тута? Не иначе Господь тебя ко мне прислал».
Трясущейся рукою, опираясь на мое плечо, едва спустилась с крыльца, с трудом уселась в тесную машинешку, словно бы втискивая себя по частям: тулово, ноги, непослушную голову, руки с еловым, отглаженным ладонью дрючком...
Столько благодарных слов я, пожалуй, больше в жизни своей не слыхивал и навряд ли услышу.
* * *Что Нюхча моя родная, что Жабки рязанские словно бы на одну колодку сшиты с той лишь надеждой, чтобы только ночь пережить да день перекантовать.
Возникшая как однодворица, Нюхча, считай, уже триста лет стоит и все не помирает, правда, ссыхается, как шагреневая кожа. Жабки – те помоложе. Была деревня Жабино, от нее сбежали на выселки две семьи лет сто пятьдесят тому назад, и от них пошел хутор Жабки. Затаились изобки в травянистой кочкастой пойме, как пятнистые жабы, готовые зарыться на зиму в землю.
И в домах-то не скоплено богатства: по крохам наживалось лишь то, без чего не обойтись при нужде. Отсюда – беззавистное житье, умение обходиться малым, успокаивая себя тем, что-де с собою на тот свет не унесешь. Русский крестьянин недалек от того бывалого солдата, что мог щи из топора сварить. И какое огромное время истлело при таком немудрящем житье, сколько потомства ушло за порог в бескрайние пространства. Во всем видна бедность, но та скудость, в которой все учтено до мелочи, чтобы можно было перемочь крайнюю тягость, хотя брюхо и прирастет к хребтинке, но душа-то останется вживе.
