Борис Можаев - Живой
– А со мной без объявления начали войну, – сказал Фомич. – Не я начинал, не я и отвечать буду. Езжайте к Мотякову. Раз они так – и мы эдак.
– Ты уж нас-то пожалей. Нагрузились ведь… – упрашивали Фомича хохловские колхозники.
– А меня кто жалеет? У вас дети есть? Вот ужин подойдет, они придут к матери: «Дай хлеба! А она скажет им: «Ложитесь не емши. Отец хлеба не принес, ему некогда. Он целый день хохловских мужиков жалел». Так, что ли?
Хохловские мужики, ругая и Фомича, и Мотякова, а пуще всего некое мифическое начальство, пошли к своим подводам.
– Ладно уж! – остановил их Фомич. – Давайте накладную, подпишу.
Высокий, сутулый, обросший седой щетиной, как сухостой лишайником, хохловский бригадир протянул Фомичу накладную. Фомич подложил под нее тетрадь и подписал на коленке.
– Спасибо! – Хохловский бригадир спрятал накладную и сказал: – У нас тут есть хлеб, с собой брали. Возьми ребятишкам.
– Да вы что! Вам самим топать до ночи. – Фомич замотал руками и головой. – Я, чай, найду хлеба-то. А вы, ребята, не сердитесь, – сказал он шоферам. – Я, может, обернусь к вечеру. Хотите, ждите.
– Ничего, мы ведь тоже не свое горючее жгем.
Фомич отдал Авдотье ружье.
– Останешься за меня тут.
– А ты куда, Федя? – спросила Авдотья, принимая ружье.
– За кудыкины горы! Правду пойду искать. – Фомич, видя, как вытянулось Авдотьино лицо, все-таки пояснил: – В Пугасово пойду за хлебом.
– Да туда не дойдешь и дотемна! – ахнула Авдотья.
– Авось люди добрые подвезут, – сказал Фомич, поглядывая на столпившихся шоферов.
Наконец один скуластый плотный паренек в военной гимнастерке подошел к Фомичу и взял его за плечо:
– Ладно, отец… Поехали с нами. Под самое Пугасово подбросим. Не сидеть же ребятишкам голодными.
Авдотья вдруг сгребла платок с головы, уткнулась в него и глухо зарыдала; ее острые, худые плечи под выцветшей и застиранной – не то голубой, не то серой – кофтой то поднимались кверху, то опускались.
– Хватит, мать, хватит… При людях-то постыдись! – говорил Фомич, оглаживая ее плечи.
– Я си-ичас, си-ичас, – торопливо, виновато произносила она и снова всхлипывала. – Мне и того еще досаднее, что свои же бабы из очереди выгнали…
Через час Фомич был уже в Пугасове… Первым делом он зашел в хлебный магазин, наложил полмешка хлеба и только после этого разыскал корреспондента.
Его встретил очень моложавый, но уже седой, с высокими залысинами, приветливый, начинающий полнеть мужчина.
– Я уже в курсе, в курсе, – остановил он Фомича, когда тот начал рассказывать. – Я сейчас позвоню Мотякову. Но у меня к вам просьба – помогайте колхозу.
– Я же на работе нахожусь.
– А вы после работы, по вечерам.
– По вечерам я отдыхаю, потому что ночью опять работа – лес охраняю.
– Понятно, понятно… Но все-таки обещайте, что вы будете помогать колхозу. – Корреспондент говорил, улыбаясь, и получалось так, что он и сам будто не верил в эту помощь, а говорил просто для порядка.
«Это у них вроде игры, – подумал Фомич. – Как у солдат: назовешь пароль – проходи, куда хочешь, а не назовешь – не пустят».
– А почему мне никто не приходит помогать? – спросил Фомич.
У корреспондента поползли брови кверху, и он как-то обиженно надул губы:
– Странный вопрос! Ведь вы же не колхоз?
– А почему все должны помогать колхозу? Раньше ведь никто мужикам не помогал. А они сеяли, пахали, убирали – все вовремя.
– Вы говорите не на тему, товарищ, как вас, простите? Федькин?
– Нет, Кузькин.
– Ну, так вот, товарищ Кузькин, вы обещаете помогать колхозу или нет? – Корреспондент глядел теперь строго, и на лице его не было и тени давешней улыбки.
«Да от него, как от попа, не отвяжешься, – подумал Фомич. – Кабы чего хуже не было».
– Пока я на работе, никак не могу… Вот опосля – тогда другое дело… Посмотрим то есть. Отчего ж не помочь? – дипломатично ответил Фомич.
– Вот и хорошо! – обрадовался корреспондент. – А теперь выйдите на минуту, я по телефону поговорю.
Фомич вышел из кабинета, а дверь чуток не прикрыл, прислонился к косяку и стал прислушиваться.
– Товарищ Мотяков, запрет снимите… Советую! Да, да. Не то он до самого Лаврухина дойдет. У него дети… Да, да! Сигнал поступил с места. Рабочий класс! Ну, тем не менее… – доносилось из кабинета.
А потом вышел сам корреспондент, пожал Фомичу руку и пожелал счастливого возвращения.
– Поезжайте. Хлеб вам будут давать.
Фомич еще до вечера успел приехать в Тиханово и сразу прошел в кабинет к Мотякову. На этот раз даже сердитая секретарша не задержала его. А Мотяков как стоял у окна, так и не обернулся, будто не Фомич вошел в кабинет, а муха влетела.
– Что ж вы теперь прикажете? Продавать мне хлеб или как? – спросил Фомич от порога.
– Будут вам продавать.
– Выпишите мне бумагу. На слово ноне нельзя верить.
– Тимошкин пришлет. Можете ехать домой.
– А с чем я поеду? Там дети голодные ждут меня.
– Ступайте вниз, в нашем ларьке возьмете буханку.
– Да мне чего с этой буханкой делать? По ломтику разделить? В ленинградскую блокаду и то больше хлеба давали на нос.
– Ну, возьмите, сколько хотите, – процедил Мотяков, но все-таки не обернулся, только руки его назади в кулаки сжались.
– Это коленкор другой. – Фомич даже улыбнулся на прощание. – Спокойной вам ночи…
В райкомовском ларьке стояли три женщины; одна из них – в красной, котелком, шляпе, в зеленой, вязанной из шерсти заграничной кофте – была жена Мотякова. Фомич сразу узнал ее, но не подал вида и, так же как Мотяков на него, так и он, не глядя на жену, сказал Настенке Рощиной, продавщице:
– Ну и начальник у вас, Настенка! Просто гад.
– Какой начальник, дядя Федя? – Она была свистуновской и знала Фомича.
– Да Мотяков! Дай бог ему сто лет жить, а двести на карачках ползать.
– Что такое? – испуганно спросила Настенка, а посетительницы притихли, и только жена Мотякова – Фомич видел краем глаза – сделалась пунцовой, красней своей шляпы.
– Какой гад такие приказы давал, чтобы детей не кормить? А этот паразит приказал моим детям хлеба не давать.
Жена Мотякова вышла, хлопнув дверью, а Настенка замахала на Фомича руками:
– Да ведь это жена Мотякова была, дядя Федя!
– Вот пускай она и доложит своему, какого об нем мнения народ.
– Ты уж молчи, молчи, – сказала Настенка, – не то свяжут с тобой вместе…
– А ты не бойся! Сказано, нам терять нечего.
13
Накануне цветения яблонь, в самую пору посадки картошки, на склад к Фомичу зашел Пашка Воронин – на нем были новые хромовые сапожки и белая рубашка с откладным воротником. Пашка грыз семечки; по растрепанному рыжему чубу, по красному носу и осоловевшим глазам Фомич сразу догадался, что Пашка выпимши. Дело было вечернее, на бревнышках сидели, грелись дед Филат, Васька Котенок, только что пригнавший стадо, да четверо михеевских колхозников, с ночевой приехавших за столбами с дальней заречной стороны. Сидели, трепались, больше все Фомич старался.
Пашка сел на конец бревна и усмехнулся:
– Пришел Фомичу помогать, а то у него от работы, поди, задница заболела.
– И-ех! Вот это дал! – заржал Васька, закидывая голову, как жеребенок.
– А ты, Паша, горло-то вовремя прополоскал, – ответил Фомич. – Мне в помощь собака очень даже нужна. Лес охранять…
Теперь смеялись и михеевские мужики, и даже дед Филат заливался мелким клекочущим смешком.
«Уж коли ты на испыток пошел, – подумал Фомич, – так давай потягаемся! Посмотрим, кто кого».
– Собака тебе будет мешать, – сказал, кисло улыбаясь, Пашка. – Одному-то дрыхнуть сподручнее.
– Э-э, нет! Я не один… Я здесь в трех лицах: бог отец, бог сын и бог дух святой.
– Это что-то мудрено, – сказал Пашка.
– Почему это? Бог отец – это я сам, бог сын – мой старшой помощник… Весь в меня! А бог дух святой – это моя смекалка, которая всегда верх берет над нечистой силой.
– Над какой это еще нечистой силой? – спросил Пашка.
– А над тобой да над Гузенковым.
– И-и-е-х! Вот это дает! – запрокидывал свое красное, обветренное лицо Васька.
– Ай да Фоми-ич, крой тебя лаптем! – хватались за животы михеевские колхозники.
– И за что только такому брехуну деньги платят, – зло сказал Пашка.
– И в самом деле! – подхватил Фомич. – Зачем мне деньги? Воды у меня сколько хочешь, рыбы – тоже вон целое озеро! И воздух бесплатный… Да еще бригадир бесплатно развлекать приходит. Отчего и не поразвлечься с начальством? Мне вот вспомнилось, как у нас в колхозе повышали зарплату… – Фомич достал кисет, стал скручивать «козью ножку», вкось поглядывая на Пашку.
Котенок, ожидая новую смешную историю, подался вперед, дед Филат сидел, сгорбившись, обхватив колено, и не то беззвучно смеялся, не то так просто разинул рот, а михеевские колхозники с любопытством поглядывали на Пашку. «Ну и как? Терпишь еще?» – словно написано было на их лицах.
