Леонид Гартунг - Повести и рассказы
Я с жадностью слушал о Батенькове — он был из несгибаемых, из тех, которые готовы идти на гибель, но не стать перед врагами на колени. Россия богата такими людьми: Рылеев, Чернышевский, Желябов, а позже большевики. Они умели подчинять свою жизнь идее. Когда думаешь о них — строже относишься к себе.
Буров тяжело переживал свою негодность к военной службе. Может быть, поэтому с такой страстью рассказывал о героях прошлого.
— Кстати, вам известно, как Батеньков воевал? — рассказывал Буров. — Он был выпущен из кадетского корпуса прапорщиком перед самым началом войны 1812 года. Все время молодой Батеньков сражался в авангарде русских войск и один из первых вступил на землю Франции. Здесь в 1814 году он участвовал в ожесточенном сражении; все отступили, а он со своей батареей не отступил, потому что не имел на то приказа. Приказ не сумели доставить. Он оказался один на один со всей французской армией. Французы нанесли ему несколько ранений штыком. В бессознательном состоянии он попал в плен. Потом, по окончании военных действий, явился в наш Главный штаб, но там ему не поверили, что он Батеньков. Сочли его самозванцем, ибо по сводкам Батеньков числился погибшим. С трудом ему удалось доказать, что он есть он, а не кто-то другой. И все же он не был награжден. Почему бы вы думали?.. Его храбрость была признана чрезмерной. Таков был Гавриил Степанович. А вы знаете, где нам с вами полагалось бы быть? Не здесь, на берегу Ушайки, а где-нибудь в партизанском отряде. Вы не думали об этом?
Помолчав, продолжал:
— Между прочим, я писал одно время о Батенькове — что-то длинное, то ли статью, то ли очерк…
— Напечатали?
— Зачем?.. Для себя, чтоб уяснить. Да, еще об одной черте его — можно бы назвать ее неподдельностью. Ничего напоказ, все глубоко искренне… И знаете, в ком я обнаружил эту черту? В Чехове. А вот Бунин не то — мельче.
Я сидел, слушал и молчал: что я мог сказать? Мне было стыдно за мое невежество. Бунина я никогда не читал, Чехова знал слабо. А Буров жил в мире этих людей, говорил о них, как о своих близких знакомых. Меня поражала его осведомленность в литературе и истории. Из русских писателей он чаще всего восхищался Чеховым.
— Человек удивительного мужества. Ведь немалое мужество нужно для того, чтобы быть скромным. Не выпячиваться, не лезть людям в глаза, не пьянеть от славы. Делал свое дело и никому не давал понять, что он велик. Не кричал о своих творческих открытиях, хотя открыл путь современной прозе. И что, пожалуй, самое главное — жил согласно своим убеждениям… Это не так-то часто встречается… Бывает: пишут одно, а делают другое…
Почти всегда эти разговоры происходили у костра, в обеденный перерыв. Я лежал на сухой траве, а он сидел, подбрасывая в огонь хворост. Говорил, словно с самим собой, рассматривая на ладони пожелтевшие осиновые листья.
— Жизнь трагична по своей сути, ибо почти всегда кончается страданием, сожалением о том, что не все успел сделать. Поэтому так завидую тем, кто погиб в бою за достойную цель. Мы с вами, кажется, окончательно лишены этой возможности.
— Чем вы больны? — спросил я.
— Почки, — неохотно ответил он.
Тогда же, на поле, он высказал мысль, о которой я потом часто думал:
— Обидно загромождать жизнь всякими пустяками. Это преступление против самого себя.
— Что вы считаете пустяками?
— А вот это самое — крохоборство, заботы о собственной персоне и о близких. Впрочем, от этого никуда не денешься. У вас есть жена? Нет? Я так и думал. И не торопитесь приобретать. Для себя самого я бы никогда не рылся как крот в земле. А для них, как видите…
— Кто у вас дома?
— Женя и Женя. Жена и сын. Прошлое и будущее.
Скажи так кто-нибудь другой, показалось бы книжно, но в его устах это звучало естественно, к тому же заметно было, что он тотчас забыл о сказанном.
— А кто у вас жена?
— Библиотекарь. Но это не важно… Между прочим, вы читали Вашингтона Ирвинга? Повесть о Рип ван Винкле. Какая прелесть. Обязательно прочтите. Я бы рассказал, но когда пересказываешь, исчезает интонация автора, а очень часто самое сладостное именно в этом неуловимом. «Евгению Гранде» читали? Ну, что вы, надо прочесть. Обязательно.
— Кто она? — спросил я. — Девушка?
Он улыбнулся.
— Вы еще в том возрасте, когда привлекают девушки. Придет время, и вы поймете, что женщины гораздо интереснее. По крайней мере, с ними всегда есть о чем поговорить. А Чернышевского вы любите? Проходили? Этого мало… Бывает героический порыв. Это тоже великое дело, не всякий на него способен. Но есть люди, у которых вся жизнь подвиг. Такова жизнь Чернышевского. Он никогда не угодничал и не кривил душой… Или помните Михаила Лунина? Непосредственно в восстании декабристов он не участвовал. В это время он служил в Варшаве адъютантом главнокомандующего польской армией наследника престола Константина. Тот ценил и уважал его, как толкового и честного офицера. После восстания Лунин предполагал, что его арестуют, и попросил Константина отпустить его на силезскую границу для охоты на медведей.
— Ты убежишь, — сказал Константин.
— Даю честное слово — вернусь, — ответил Лунин.
И Константин позволил ему поехать на охоту. Точно в назначенный срок Лунин вернулся, и тотчас был арестован. Его поместили в Выборгскую крепость, где он находился в ужасных условиях. Крыша над его камерой протекала. Генерал-губернатор Финляндии инспектировал крепость и разговаривал с каждым заключенным. Лунина он спросил:
— Есть ли у вас все необходимое?
Лунин ответил иронически:
— У меня есть абсолютно все. Не хватает только зонтика.
Вздохнув горько, Буров продолжал:
— А у меня не жизнь, а сплошная чепуха. Я вечно болел, несколько раз умирал, и всегда стоял передо мной вопрос: «Быть или не быть?» Жениться, конечно, не надо было. И вот странно — знаю, что ни к чему не годен, а чем дольше живу, тем сильнее жить хочется. А к чему, спрашивается? Помоложе был — хоть писателем мечтал стать.
— А теперь?
— Теперь знаю, что не стану. Таланта нет. А его из пальца не высосешь. С ним надобно родиться. Прежде о женщине мечтал, о прекрасной любви. Искал…
— И не нашли?
— Нет. Вернее, мне не досталось. Не повезло. То есть как не повезло? Я же и виноват. Если ей кто-то понравился больше, чем я, то кого же винить, кроме себя самого? Впрочем, это самое естественное дело, она потянулась к счастью, которого я ей не мог дать. Даже подсолнечник, который ничего не соображает, поворачивается к солнцу. Так что с этими фантазиями покончено. Мне осталось читать книги и учить читать других. И еще вот это, — он обвел рукой вокруг, как бы приглашая меня полюбоваться желтым осенним лесом, сизыми облаками над ним. — Вот это — великолепная бессмыслица природы. Это — вечное, а любовь, стремление к славе — суета сует и всяческая суета…
Подбросив в костер несколько сухих веток, он опять заговорил:
— А помните, как Герцен пишет о своей встрече с Оуэном? Он называет его великим старцем. Духовное пропитало Оуэна всего… Ничего не осталось в нем эгоистического, мелкого. Вот к этому надо стремиться. И меньше смотреть себе под ноги.
— Как это?
— Знаете, парадокс: кто смотрит вдаль, тот реже спотыкается.
И неожиданно спросил:
— Вы любите сказки? Не очень? Напрасно. А я так люблю и, пожалуй, больше, чем все остальное. Из сказки, как из зерна, развились все другие виды литературы. Сказки будут жить и тогда, когда наши книги и патефоны можно будет увидеть только в музеях. А вот картошка — штука невечная.
Он выкатил палочкой обугленную картофелину из золы:
— Поэтому мы ее съедим.
И улыбнулся. У него была замечательная улыбка, какая бывает у людей, которые улыбаются редко.
Съел картошку, поднялся и ушел прочь. Это была его обычная манера, к которой я не сразу привык, — ни с кем не здороваться и не прощаться.
Другой раз в конце какого-то разговора заметил мне:
— А у вас еще много молочных зубов.
Что он хотел этим сказать, так и не пояснил.
6
Иногда я ночевал на полях. Нередко оставался здесь и старый плотник Чинаров. У него болели ноги, и он не мог ходить на Зональную станцию, где жил. Вместе с нами укладывались спать в землянке двое парней. Один — Степан, по прозвищу Бекас, другой — Коля Морячок.
Только позже, при очень печальных обстоятельствах, я узнал фамилию Бекаса. Он был высокий, загорелый, любил при случае похвастать своей физической силой, держался независимо, разговаривал неохотно, случалось, уходил от всех в сторону, ложился на пожухлую траву, курил и смотрел в небо. В эти минуты его лучше было не трогать.
Все знали, что Бекас отпущен недавно из тюрьмы и дал подписку о невыезде. Что-то тянулось за ним. Каждую ночь он обязан был являться «в расположение» строителей, но чаще всего этого не делал.
![Аллэин Флаер - Веревки и цепи. Часть первая - Веревки. [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
