Григорий Каковкин - Мужчины и женщины существуют
20
Муж Людмилы Тулуповой, про которого она сначала старалась не думать, потом старалась не рассказывать, потом старалась не вспоминать, потом старалась не произносить его имя, потом просила детей, Сережу и Клару, в ее присутствии хотя бы не говорить о том, что он был, — прилетел к ней с неба. Точно.
На город, на соседние с Червонопартизанском колхозы и совхозы в то лето напала саранча — настоящее нашествие. Она залетала в дома, на дорогах образовывалось месиво из гниющих тварей, даже речку покрыла сплошная пленка из саранчи, которая покачивалась от несильного степного ветра. В Червонопартизанском райкоме партии создали общественный штаб по борьбе с насекомыми и спасению урожая. Председателем назначили главного партизана города Николая Ефимовича
Лученко — он случайно сказал на партсобрании, посвященном этой теме, что с саранчой надо бороться как с фашистами в войну, и его предложили председателем.
Он совершенно не знал, что надо делать, но услышал, что саранча, которая и до того случалась в здешних местах, в этом году пришла с названием “итальянский прус”, и решил, что капиталисты специально подбросили саранчу на Украину, чтобы СССР загнулся, не выполнив Продовольственную программу, принятую последним съездом партии. Ему представлялось, что диверсанты с Запада, под видом дипломатов или членов международных делегаций, привезли трехлитровую банку с саранчой и выпустили. Ну а та, понятное дело, — он даже потирал руки от разгаданного им коварства, — с наслаждением размножалась при социализме и к середине лета заполонила весь район. Собрали митинг на площади. И когда объясняли народу, как надо бороться с полчищами итальянских насекомых, над головами, по тракторному тарахтя моторами, пролетели два, один за другим, кукурузника.
— Летят наши соколы отомстить врагу! — с пафосом прокричал Лученко. — Летят! Самое интересное, что взгляды партизана-гестаповца и молодой женщины Людмилы Тулуповой, которая уже два года после окончания школы работала учетчицей на шахте, совпадали. Иначе бы один из этих соколов не стал потом ее мужем.
Она посмотрела в небо. Подумала, что хорошо бы вот так взлететь и посмотреть на Червонопартизанск, как на постоянно удаляющуюся точку. И сам этот плохенький этажерочный самолетик показался возможностью, счастьем, как бы сложенным из тетрадного листа в голубок и пущенным на волю.
Он мог улететь из Червонопартизанска, а она не могла.
Было около девяти часов вечера. Мила возвращалась домой от школьной подруги — Иванова ездила в Киев поступать во врачи, но провалила первый экзамен. Потом так же быстро в украинской столице влюбилась, лишилась невинности, о чем не сильно переживала. Затем быстро устроилась на работу санитаркой в больницу, но прижиться в Киеве не получилось, объясняла, что не та у нее фамилия, не выразительная и не на ту букву заканчивается — не украинская. Пришлось вернуться в Червонопартизанск и мечтать уже вместе с Тулуповой о Москве, о любви и мужьях. О счастье. Как оно достигается? Оказывается, просто — на дороге валяется.
Лето. Только начало темнеть. Суббота. Повсюду пьяный гул, магнитофоны из разных концов городка соединяют все советские шлягеры в один. На дорогах саранча, сметенная в большие кучи, присыпанная каким-то белым порошком. Чуть жара начала спадать. И возле забора — Тулуповы жили в двухэтажном немецком домике на четыре семьи (немецком, потому что его добротно строили пленные немцы), возле забора, что огораживал три сотки прихваченной землицы под грядки и цветы — в крови, грязи, в порванной рубахе сидит, скорчившись, стонет молодой мужчина. Тулупова сначала прошла мимо, но неожиданно вернулась, нагнулась и рассмотрела — “не наш”. В том ее понимании — это был плюс. К чему этот плюс должен был прилагаться неясно, но местные “партизаны” ей были не нужны — все нормальные уехали, осталась одна пьянь.
— Эй, ты кто?!
— Я летчик, — сказал Виктор Стобур, будущий муж Людмилы Тулуповой.
— Подбитый летчик, — поправила его Людмила.
— Да, — согласился Стобур. — Что ни на есть. Самый подбитый. Очень-очень.
— Ты Маресьев или… Идти можешь? — спросила Тулупова.
Стобур поднял глаза и увидел большую грудь и доброе заинтересованное лицо молодой женщины. Она нависла над ним, пахла одуряющей свежестью, пьянящей чистотой — с ней можно было жить только для того, чтобы это вдыхать ежедневно.
Людмила потом говорила, что это была самая лирическая сцена за всю их недолгую совместную жизнь.
— Не Маресьев, а Витя, — нечетко произнес Стобур.
— Ну что, пьяный Витя, пойдем в дом, приведем тебя в порядок, сельхозавиация!
— Мотострелковый полк 176 Псковской дивизии ВДВ.
Она помогла бывшему десантнику подняться, и в разложенном виде он оказался огромным — на голову выше. Ручищи большие, сильные, но пальцы короткие, как бы подрубленные, приблизительно одной длины. Светловолосый. Глаза степные — голубые, вроде красивые, но расфокусированные, куда они смотрят — непонятно, сквозь тебя, за тебя или в куст багульника в глубине и сбоку картины. Может быть даже за раму. Когда стали жить вместе, он объяснял, что так устроен его глаз, привыкший к казахским степям, где прошло его детство. Не раз, когда он лежал пьяный, а Тулупова рассматривала его лицо, руки, волосы, разрез глаз — всего, как экспонат в зоологическом музее, только не было музейной справки, — задумывалась, что и как соединяется в этом человеке.
Так вышло, что родители уехали на три дня в Желтые воды и ее уговаривали долго, она сама всегда рвалась, а в этот раз будто какая якорная лень зацепила, или — судьба. Одна осталась на те три дня.
В пятницу вечером ходила по двум небольшим комнаткам в легкой белой ночной рубахе с маленькими синими цветочками. Затем в Москве она точно такой же рисунок увидела на обоях и купила, а когда родился Сережка, поклеила вместе с Шапиро и Смирновой, они ее тогда опекали. В субботу приготовила борщ, не для себя, а от делать нечего, чтобы что-то резать, чистить, варить, пробовать. Полдня на это ушло. Вечером зашла к Татьяне Ивановой, и там, под работающий телевизор, говорили о чем-то, вспоминали школу и обсуждали червонопартизанские свадьбы, а на обратном пути возле забора — будущий муж лежит, как новогодний подарок под елкой.
Она привела его в дом, погрузила в ванну, прижгла йодом ссадины, налила борща, который он похвалил, сказал — “отличный”. Расспросила, как все вышло, кто его бил. Он описал четверых, и выходило, что один из них Андрей Сковородников. Она поймала себя на мысли, что у нее какая-то гордость за то, что “наши” бьют “не наших”. Стало стыдно, что она такая безжалостная и несправедливая: четверо на одного. Провела рукой по голове, вроде погладила или пожалела, Стобур решил, что она просит, изнемогает и набросился. Не хотелось ни шуму, ни любопытства соседей, посопротивлялась и уступила. Потом думала, кто бы ни встретился на пути тогда — раздвинула ноги и все, будь что будет, надоело одной. Он в нее кончил, она испугалась, бросилась в ванну вымывать, потом вспомнила, как Танька Иванова только что рассказывала, что в этих случаях помогает лимон — дольку надо туда, бросилась искать в холодильнике. Не нашла. Нашла огрызок кислого недозревшего зеленого яблока и просидела полчаса с ним в туалете. Пришла — он спит. Легла рядом. Думала долго, что вот существуют мужчины и женщины, спят рядом, греют друг друга, и им, наверное, хорошо. Для того и существуют. Такой была ее первая ночь с мужчиной.
В воскресенье начала будить его рано, часов в шесть, чтобы ушел незамеченный. Но, открывая дверь, Стобур, которого тяжело было и поднять с кровати, и выпроводить, наконец, из квартиры, наткнулся на соседа Прокопенко. Он давно на мотоцикле не ездил, но ремонтировал его с утра до ночи.
— Здравствуйте, Григорий Иванович, — Людмиле ничего не оставалось другого, как поздороваться.
— Доброе утречко, — ответил Прокопенко и внимательно, как механик мотоцикл, осмотрел летчика.
— Здрасьте, — буркнул Стобур.
— Здравствуй, здравствуй, — нараспев, произнес сосед.
Через несколько месяцев это “здравствуй-здравствуй” переросло в пьяное “горько-горько”. Ей все время хотелось сказать “нет”, и в первую ночь, и потом, когда летали со Стобуром на его кукурузнике над Червонопартизанском, и она видела в каком, в самом деле, маленьком городке она выросла.
Какие кривые у него дороги. Как кольцевой маршрутный автобус поднимает пыль, и она несется и рассеивается в сухом голубоватом воздухе, как неудовлетворенное желание. Как малы ворота на футбольном поле возле школы и как мальчишка весело их защищает. Как нелепо, медленно из церкви выезжает грузовик, потому что в ней гараж. Как на желтом поле, съеденном саранчой, победно развевается выцветший красный флаг.
На что ни смотрела она, все выходило — очевидно так и чудно. Чудно и очевидно. Очевидно, что она его не любила, и чудно, что не могла ему сказать об этом.
