Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник)
— У них кто-нибудь есть?
— Теперь нет. Был сын, а теперь никого.
— Вот тебе пример бессмысленной муравьиной психологии. Труд ради труда. Привычный способ существования. Единственно возможный.
В утро того дня я попросила у Вилмы срезать и продать мне самую красивую розу сорта «Оклахома». Бледно-сиреневую, огромную, торжественно-одинокую на огороженном вымытыми (Вилма мыла их губкой) белыми кирпичами любимом цветнике Вилмы. Она не забывала подбирать с черного перегноя упавшие листики, соринки.
— Но здесь она будет долго, а так скоро умрет, — сказала Вилма.
Я огорчилась отказу, эта роза так украсила бы мою комнату, так удивила бы Агафонова. И что за странности, ведь продает же Вилма цветы, сама видела, как срезает для дачников-москвичей, что живут по ту сторону шоссе. А для меня не захотела.
Когда шла к калитке, на автобусную остановку встречать Агафонова, окликнула из сада:
— Анит! Лудзу.
Протянула три длинных стебля, украшенных розовыми, твердыми, нераспустившимися бутонами. Я схватила торопливо, унесла в дом, поставила в хрустальную вазочку, самую лучшую из тех, что хранились за стеклом серванта.
Напрасно старалась. Агафонов оглядел мою прибранную комнату, улыбнулся:
— Типичный кич.
— Что? — удивилась я.
— Кич, — пояснил он, — собрание безвкусных вещей. Как ты живешь в этом, бедненькая. Эти ужасные занавески в розочку, эти розовые стены, эти три цветка, и аптечка на стене, и подушечки с кошками — это же все оскорбляет.
В зальце он просто расхохотался:
— Совершеннейший кич, даже пальма в кадке и, конечно, репродукция Шишкина в багетовой рамке, сними ее, ради бога.
Я сняла, спрятала за диван и с тех пор разлюбила свой дом.
В этом году картины уже не было. Вилма забрала ее с собой, когда перебиралась в маленький дом. А пальма осталась, и я аккуратно поливаю ее раз в неделю.
Вот и сегодня снова бессонница. Промаялась час под тоскливое мяуканье чаек. Арноут нашел решение: поставил под сосну деревянный ящик с выломанной рейкой. Вилма клала в ящик рыбу, и аист теперь, не обращая внимания на раздраженные кошачьи вопли носящихся кругами воровок, не торопясь, длинным клювом вытаскивал из ящика рыбешку и, давясь, проглатывал ее.
Во дворе, разбирая сети, Арноут строго выговаривал что-то Динго. Динго сидел перед ним с притворным смирением. Он любовался Арноутом, его поза и выражение больших золотистых глаз говорили: «Господи, до чего же ты у меня красивый, и умный, и работящий, только немного несправедливый. Ну что такого, что я дразню этих глупых дураков и при случае даю им взбучку, ей-богу, они этого стоят».
Утренние прогулки Динго по деревне сопровождались яростным лаем, вспыхивающим то в одном, то в другом конце ее. По этому лаю можно было определить путь Динго, находящегося в самых дурных отношениях со всеми собаками, исключая разве только кривоногого беспризорного подхалима Бастика, состоящего при Динго на побегушках. Я часто видела, как Бастик бесится и играет на пляже с собаками, но, завидев Динго, делает вид, что знать не знает недавних товарищей.
«До чего же у тебя ловко все получается, и сам ты такой ладный, — ритмом хвоста, как азбукой Морзе, передавала свои мысли собака длиннорукому тощему старику с тонкими, изуродованными узлами синих вен ногами, — до чего умен, и как только, сидя во дворе, догадался о том, что пришлось немного побить этого придурка на цепи, что живет за Медвежьим ручьем. Он, видишь ли, считает, что там его территория. А я нарочно хожу к ручью, чтобы знал — хожу, где хочу. Ведь правильно?» И Арноут понимал его. Я услышала: «Не дрикс» и «Лача питас», что означало «нельзя» и «Медвежий ручей».
— Лаб рит, — сказала я Арноуту.
— Лаб рит, лаб рит, — торопливо откликнулся он и привстал со скамейки.
— Динго нес юрмене? — спросила я обычное.
Динго вскочил и вопросительно посмотрел на Арноута.
— Лаби, лаби, — подтвердил Арноут, сдернул с колышка тряпку. Динго схватил ее и гордо пошел за мной. Это была маленькая хитрость. Тряпка в зубах и чувство исполнения долга лишали Динго возможности драк со случайно попавшимися на пути собратьями. Так обычно и шествовали мы по утрам к морю. Я в махровом халате и следом Динго, горделивый и важный, словно парламентер с белым флагом моего поражения. Мимо просмоленных, поставленных на попа лодок, напоминавших всегда сложенные в молитве черные ладони, сквозь заросли чистотела, по усыпанной желтой хвоей тропе вышли на пыльную дорогу; слева купа деревьев, качели, гигантские шаги, сейчас брошенное царство мальчишек. А в то лето они дразнили меня, пришлую, кричали откуда-то сверху:
— Зобака ням-ням челёвека! — И хохот, и треск ветвей, и шишки, падающие на песок, словно стая обезьян промчалась над головой, словно прошумела другая жизнь в другом, приподнятом над землей, недосягаемом для меня мире.
Я стараюсь не глядеть на петлю гигантских шагов, еще совсем недавно она притягивала меня, обещала избавление. Останавливала мысль о матери и, как ни странно, неловкость перед Вилмой и Арноутом. Ведь им же с «этим» оставаться перед всей деревней; и еще: мальчишкам испорчу любимое, так хорошо устроенное, такое привычное и обжитое место игр. Ведь помнила хорошо, чем был деревянный настил в ветвях старого вяза, что рос на кладбище у заброшенной церкви, где таились подолгу, прячась от расписанного по часам образцового распорядка пионерского лагеря.
Еще одни черные ладони, торчащие из земли, — кладовка для осиновых опилок и рядом крошечный, пропитанный черной смолой домик, пахнущий рыбой, — коптильня Томалисов. Откуда-то неожиданно вынырнул Бастик, пристроился следом за Динго. Он всегда возникал словно из-под земли, этот непутевый пес. Его я встретила прошлым летом в лесу. Первое живое существо, бросившееся на мой зов, и я глупо поверила в неожиданную счастливую привязанность коротконогого уродца. Посидев в доме недолго, съев печенье и сахар, Бастик начал крутиться у двери и скулить, а когда выпустила, деловито затрусил, видимо, хорошо знакомой тропинкой через цветники, огород к теплице. И сколько ни звала, ни кричала — даже не оглянулся.
— Мулькис, — сказала Вилма, разогнувшись: как всегда, копошилась на огороде. И я долго, встречая Бастика, звала радостно: «Мулькис! Мулькис!» — пока не узнала, что «мулькис» означает — «дурачок».
На пляже туман. Еще наверху, на дюне, я сбрасываю халат, спускаюсь вниз и вхожу в этот туман, как в воду. Через пять шагов уже не видно берега. Динго идет рядом, касаясь теплым боком голой ноги. Он не очень любит меня, но он верный товарищ.
В воде он подскажет, когда поворачивать, ткнет сильно носом в плечо: «Дальше нельзя» — и поплывет назад. Я уже привыкла к холоду этого моря, бросаюсь с размаху еще на мелком, когда по пояс, и плыву. Плыву в неведомое белое, плыву так, как живу теперь. Никто, кроме Бастика, не ждет меня на берегу, никто не ждет впереди, только Динго напомнит о доме. Запах мокрой псины, толчок. Сегодня не рассчитал, ткнулся в щеку. «Хорошо. Поворачиваем».
Они оставили меня с Бастиком у развилки дорог, там, где наезженная поворачивала налево, вдоль кладбищенского забора, а тропа уводила к главной дюне, огромной, в ясные дни блистающей на солнце белым песком, праматери всех местных дюн.
Динго все-таки воспользовался возможностью пробежаться еще разок по деревне и, сколько ни кричала: «Динго, майя!» — не оглянулся. Бросил мне под ноги тряпку и убежал.
Забрать молоко. К подворью «диккенсовской старушки» ведет песчаная тропинка, посыпанная соломой, с соломой не так вязко. В сером деревянном сарайчике-пристройке — на столе банки с молоком. Метнулась от грязной своей миски тощая кошка. Тучи мух. В отличие от всех местных хозяек, Алид не блещет аккуратностью. Скрюченная худенькая старушка, мужественно доживающая долгий свой век в бесконечных хлопотах. Иногда приедет с хутора сын, забросит на чердак коровника сено, починит сарайчик, почистит хлев, посидит во дворе под старой акацией, попивая Алидин немыслимо вкусный квас с изюмом, и, треща моторчиком мопеда, уедет. И снова ползает согбенная, всегда улыбающаяся, что-то непонятное говорящая при встрече «диккенсовская старушка». Прозвище Агафонова: ходили вместе за молоком в тот единственный вечер.
Во дворе столкнулась с земляком-дачником.
Что-то он сегодня рано поднялся. Синие джинсы, голубая рубашка, хорошо загорел, в руке двухлитровый белый эмалированный бидон. Семья. Двое детей. Красивый мужчина и очень счастливый. Знаю точно, что счастливый, — видела, как гуляет по вечерам вдоль моря в обнимку с женой. Уложат детей спать и гуляют, и все разговаривают о чем-то и смеются. И в прошлом году так гуляли. А недавно, проходя по дороге мимо их двора, увидела: жена чистит картошку, а он сидит рядом на табурете и читает ей вслух толстую книгу. Девочке старшей лет десять, значит, давно живут, а не разлюбили еще друг друга.
