Флора Шрайбер - Сивилла
– Я хочу кого-нибудь любить и хочу, чтобы кто-нибудь любил меня. Но никто не хочет. Вот почему больно. В этом вся и разница. А когда всем все равно, от этого начинаешь беситься, хочется говорить всякие вещи, рвать все, бить, лезть сквозь стекло.
Неожиданно Пегги умолкла и исчезла. На том месте, где она сидела, теперь находилась Сивилла.
– У меня вновь была фуга? – спросила Сивилла, быстро отстраняясь от доктора. Она была испугана и встревожена.
Доктор кивнула.
– Ну, вроде бы все обошлось лучше, чем в прошлый раз, – успокоила себя Сивилла, осмотрев помещение и увидев, что никакого беспорядка нет.
– Как-то раз вы говорили мне о музыке, Сивилла, – сказала доктор, пытаясь выяснить, знает ли Сивилла о том, что говорила Пегги. – Расскажите мне об этом немножко побольше.
– Что ж, – сдержанно ответила Сивилла, – я брала уроки фортепьяно, и миссис Мур, моя учительница, частенько говорила: «У тебя врожденные способности. Хороший слух, хорошие руки, хорошее туше. Но тебе нужно побольше заниматься. Все это у тебя получается и без практики. А что получилось бы, если бы ты хорошенько занималась?» Но я не занималась. И не рассказывала ей о том, что не занимаюсь, потому что мама постоянно критикует меня. Всякий раз, когда во время занятий я делала ошибку, мама вскрикивала: «Так неправильно. Неправильно!» Я не могла этого вынести, поэтому не занималась, когда мама была где-то поблизости. Но как только она выходила из дома, я бросала все дела и садилась за пианино. У меня всегда все получалось за пианино. Если бы не получалось, меня бы прикончило внутреннее напряжение. Когда я стала зарабатывать, то первым делом купила себе пианино.
– Ага, – поддакнула доктор Уилбур. – Скажите, а у вас есть какое-то особое отношение к стеклу?
– К стеклу… – задумчиво повторила Сивилла. – У матери были чудесные вещицы из хрусталя. И у бабушки тоже. Точнее, у обеих бабушек. У бабушки Дорсетт и у бабушки Андерсон. Да, я кое-что вспомнила. Когда мне было лет шесть, мы ездили в гости к Андерсонам в Элдервилль, штат Иллинойс. Мы ездили туда каждое лето на три недели, пока не умерла бабушка Андерсон. Так вот, как-то раз мы вместе с кузиной Лулу вытирали посуду, и она швырнула в окно чудное хрустальное блюдо для пикулей. Она была настоящим отродьем. А потом сказала бабушке, моей маме и всем остальным, что это сделала я, что это я разбила хрустальное блюдо. Это была неправда. Но я ничего не сказала, просто смолчала. Мама не заступилась за меня, ну да ладно.
– Понимаю, – сказала доктор Уилбур. – Теперь скажите мне, не беспокоят ли вас руки.
– Руки? Думаю, не особенно. Руки у меня небольшие, худые. Мама считала их не слишком привлекательными. Она часто говорила об этом.
– А когда-нибудь руки тянулись к вам? Чьи-то чужие руки?
– Руки? Тянулись? Не понимаю, что вы имеете в виду.
Было заметно, что чувство дискомфорта у Сивиллы резко усилилось.
– Ясно, – сказала доктор. – Еще один вопрос: нервирует ли вас вид крови?
– Пожалуй, да. Но ведь он всех нервирует, верно? У бабушки Дорсетт был рак гортани с кровотечениями. Я это видела. А когда у меня начались менструации, я, как большинство девушек, нервничала из-за крови. Думаю, в этом нет ничего исключительного.
– А скажите, в детстве вам не доводилось видеть кровь при каких-то других обстоятельствах? Может быть, кровь кого-нибудь из товарищей по играм?
Слегка откинувшись, Сивилла задумалась.
– Так, дайте подумать… Томми Эвальд… У его отца был амбар, и он держал лошадей. Томми был любимым ребенком. Он погиб на сеновале. Мы играли, и произошел несчастный случай – выстрелило ружье. Это все, что я запомнила. Наверное, там на чердаке была и кровь. Я не вспоминала о Томми много лет.
К февралю 1955 года доктор была готова рассказать Сивилле о Пегги, которая помнила то, что забыла Сивилла. Не было причины тянуть с этим. Но пока она говорила, подбирая слова, лицо Сивиллы стало бледнеть, зрачки расширились больше, чем обычно, и она спросила сдавленным, неестественным голосом:
– Откуда вы все это знаете?
Готовясь рассказать ей о ее втором «я», доктор почувствовала, что Сивилла претворяется в это самое «я».
– Привет, – сказала Пегги.
– Привет, дорогая, – откликнулась доктор.
– Я щас выйду, – сообщила Пегги доктору. – Прямо через дверь. Доктор Уилбур давным-давно сказала, что я могу это сделать.
И Пегги прошла через дверь, которая всего несколько минут назад оставалась непроходимой, была осязаемым символом ее плененности.
Доктор Уилбур, считая, что диагноз раздвоения личности подтвердился вне всяких сомнений, постоянно думала об этом необычном случае. Пегги и Сивилла, сосуществуя в одном теле, имели разные воспоминания, разные характеры, разный тип переживаний, по-разному относились к жизни. Общие для обеих переживания они ощущали по-разному. Их голоса, произношение, словарный запас были разными. И сами себя они представляли по-разному. Даже возраст у них был разный: Сивилле исполнился тридцать один год, а Пегги… Доктор не могла решить, является ли Пегги преждевременно развившимся ребенком или инфантильным взрослым. Подобно маленьким детям, Пегги была лишена застенчивости и редко смущалась. Вместо этого она впадала в раж. В отличие от Сивиллы, скрывавшей свои чувства, она открыто проявляла свой страх. И несомненно, Пегги несла на себе какое-то страшное бремя, наличие которого Сивилла отказывалась признавать.
В голове у доктора Уилбур роились настойчивые, но неопределенные мысли. Она никогда не имела дела с раздвоением личности. Нужно отнестись к этому расстройству как ко всякому иному. Прежде всего следует добраться до его корней и, отталкиваясь от этого, работать.
Первоочередная проблема состояла в том, чтобы рассказать Сивилле о диагнозе – задача более сложная, чем поначалу казалось доктору. Каждый раз, когда возникала ситуация, с которой Сивилла не могла справиться, она как бы передавала эстафету Пегги. Рассказывать Сивилле о Пегги значило провоцировать диссоциацию, которая возвращала Пегги к существованию.
Применяемая Сивиллой тактика уклонения оказалась настолько эффективной, что проблема оставалась нерешенной до марта 1955 года, когда произошло событие, заставившее доктора Уилбур изменить диагноз и порадоваться тому, что она не успела сообщить Сивилле о диагнозе предыдущем.
6. Виктория Антуанетта Шарло
Шестнадцатое марта 1955 года. Доктор Уилбур выкроила минутку между сеансами, чтобы заменить распустившиеся веточки вербы только что купленными весенними цветами – анемонами и нарциссами. Затем, размышляя о том, кто сегодня явится, Сивилла или Пегги, она открыла дверь в приемную.
Спокойно сидевшая пациентка была поглощена изучением газеты «Ньюйоркер». Заметив доктора, она сразу встала, улыбнулась, подошла и любезно произнесла:
– Доброе утро, доктор Уилбур.
«Это не Пегги, – подумала доктор. – Пегги никогда не сидит спокойно. Пегги не читает. У Пегги нет такого ясного хорошего произношения. Должно быть, это Сивилла. Но никогда раньше Сивилла не обращалась ко мне с приветствием первой. Никогда у нее не было такой непринужденной улыбки».
– Как у вас дела сегодня? – спросила доктор.
– У меня – прекрасно, – последовал ответ. – Но не у Сивиллы. Она так плохо чувствует себя, что не смогла прийти. Поэтому вместо нее пришла я.
На мгновение доктор онемела. Но только на мгновение. Это странное использование местоимений «она» и «я» лишь подтверждало давно появившееся подозрение. «Я удивлена, – думала доктор Уилбур, – но следует ли удивляться?» В случае с Кристин Бошан, которую лечил доктор Мортон Принс и о которой он писал, речь шла более чем о двух личностях. Впрочем, в свое время доктор Принс тоже был удивлен. Точнее говоря, он был поражен, обнаружив более чем одну личность. Видимо, поначалу это поражает любого врача, размышляла доктор Уилбур.
Все эти мысли с невероятной скоростью промелькнули в сознании доктора Уилбур, в то время как это новое «я» продолжало:
– Я должна извиниться за Сивиллу. Она хотела прийти, но не смогла одеться, хотя сделала несколько попыток. Я видела, как вчера вечером она достала темно-синюю юбку и свитер, чтобы надеть их сегодня утром. Вчера вечером она твердо намеревалась явиться, но с утра дела обстояли по-иному. Иногда она испытывает подавленное настроение и абсолютную неспособность делать что-либо. Сегодня утром, боюсь, сложилась как раз такая ситуация. Впрочем, я очень бесцеремонно поступаю, начав разговор и не представившись. Меня зовут Вики.
– Не хотите ли зайти, Вики? – пригласила доктор.
Вики не просто зашла в кабинет – она проследовала туда, торжественно и элегантно. В то время как пластика Сивиллы всегда была зажатой, Вики двигалась свободно и грациозно.
