Вардгес Петросян - Прожитые и непрожитые годы
– Ну, я пойду, – сказал Акопян. – Звони, если что. – Он протянул ладонь, широкую и влажную. – И заходи, когда будет время.
– Четвертый номер останавливается напротив дома товарища Шагиняна? – сказал Арам.
– Кажется. – Левон ощупал книгу, бумаги под мышкой и неизвестно почему спросил: – Наверное, вы теперь будете вместо него?
Арам смутился, палец его в эту минуту как раз лежал на желтом ключе связки, скорее всего машинально.
– Посмотрим, – пожал он плечами, поправляя очки. – Нерсес Тиграныч должен пробить это в тресте, у них там своя кандидатура.
Нерсес Тиграныч – это Акопян.
– Мне будет очень трудно, – продолжал очкастый, – после товарища Шагиняна… Не знаю…
Левон не слушал его. Целая жизнь пронеслась перед глазами. Очнувшись от своих мыслей, сильнее зажал под мышкой бумаги брата. Все эти годы, едва он заводил с Ваграмом речь о стихах, брат отвечал: «Брось, ей-богу, я же бухгалтер. Поговори лучше со мной о дебете-кредите, о балансе. Что мне до стихов?» Брат зачеркнул прошлую жизнь, так казалось Левону. Но эти стихи в записной книжке!.. Еще в детстве Левон знал, что брат пишет стихи. Когда случались гости в доме, он читал их, став в угол и то и дело отбрасывая со лба волосы. Левон тайком заглядывал в его тетради, пробогал читать, но ничего не понимал…
На третий день после возвращения, это была весна сорок первого года, Ваграм спросил у матери:
– И тетради мои сожгли?
– Да, сынок.
– Все?
– Ослепнуть мне. Ничего, еще напишешь.
Больше он не писал.
И не читал стихов. На его письменном столе лежали лишь бухгалтерские бумаги и простые счеты.
Однажды Левон отнес ему свою новую книжку, но через два месяца, когда он спросил:
– Прочел?
Брат ответил:
– На что тебе мое мнение? Выпьем-ка лучше.
Вначале это огорчало Левона, но потом он решил, что за пятнадцать – двадцать лет брат очень изменился, и больше с ним на эту тему не заговаривал: стоит ли бередить душу человеку, напоминать о потерянном…
И вот…
– Садимся? – услышал он над ухом.
Голос принадлежал Араму, подъехал его троллейбус.
– Получайте билеты, – сказала тоненькая девушка, в глазах которой все человечество было сборищем безбилетников.
– Проездной, – бросил Арам.
Троллейбус, несмотря на свои габариты, вертко катился по асфальту.
В тот день, когда Левон принес брату свою книгу и они выпили водки, Ваграм вдруг стал жаловаться на жену, на детей и даже на мать, сказал, что никто его не понимает. Оказывается, он подал в райсовет заявление, чтобы разрешили провести во двор водопровод, и пять месяцев не было ответа. Досталось и Левону. Ваграм говорил, что сердце побаливает, что совсем. потерял память, иной раз садится не в свой автобус.
Левон приписал его настроение выпитой водке. А еще как-то увидел его в дешевом кафе в небольшой компании – с завхозом, кассиром и водителем. Под столом на линолеуме стоял разбитый стакан, валялись окурки. Ваграм говорил о дружбе, о вере, без которых трудно жить. Свою речь он и не вспомнил бы на следующий день, но, видимо, ему нравились испуганное молчание и удивление приятелей. Здесь он явно чувствовал себя лучше, чем дома. Когда Левон завел речь на эту тему, брат зло и отчужденно ответил, смерив его взглядом с ног до головы: «Брось, ты интеллигент, книги читаешь, нас тебе не понять».
Левон вынул записную книжку брата, – пробежал глазами фамилии – все незнакомые. Поискал на букву Л – не было ни его имени, ни телефона. На предпоследней странице прочел неразборчиво записанную карандашом строку: «Снег повсюду, снег на моих волосах…»
– Следующая наша, – услышал он голос Арама, – пройдем вперед.
«Наверное, торопится», – подумал Левон и почти с ненавистью посмотрел на него.
Они медленно шли по слякоти. Левон впервые переступал этот порог после смерти брата.
– Ты подожди здесь, – сказал он Араму, – позову.
Он открыл ключом дверь, войдя, не забыл вытереть о половик ноги. Здесь стояли тапочки и галоши, зимой брат носил галоши. В углу висело пальто, через месяц-другой его отнесут в комиссионку, хотя пальто сшито этой весной, но носить его будет некому: старшему племяннику двадцать лет, и он любит одеваться по моде. Отнесут, конечно, только бы уж куда-нибудь подальше. Глупые, бесполезные мысли, допустим, на окраину отнесут, что из этого? Он сел в кресло, закрыл глаза и понял: так стареют люди. Сколько прошло времени?
– Арам! Входи…
– Холодно… Зажечь свет?
– Свет? Зажги.
Арам, точно следователь, рылся по ящикам, извлек папки, журналы – вывалил все на стол.
– Вот они, – взял две папки.
– Постой. – Левон спокойно отобрал папки, открыл и полистал ордера, бумаги, исписанные аккуратным почерком брата.
– Это те папки, – повторил Арам.
– Понятно, – сухо и немного ядовито произнес Левон. – Если торопитесь, можете уйти, я вам их утром пришлю.
– Нет, что вы! Я подожду. Почитаю газету.
На обороте расходного ордера он прочел: «Я прожил очень тяжелую жизнь, и нет надежды на что-либо лучшее. Если все живут, как я…» Осторожно вытащил бумагу, отложил в сторону, дальше листал, как в лихорадке, откладывая бумажки со стихами, прочел даты: 1942 год, 47, 49, 54, 56, 59, 62, 65… Последняя – за два месяца до смерти. «…Я одурманен ядом тяжелых мыслей. Это моя жизнь». «Молчание избрал я себе другом, хоть и нахожусь среди людей». «Итак, жизнь обрекла меня на смерть при жизни». «Стою я на пороге своего пятидесятилетия, усталый, выжатый, как гроздь винограда, пропущенная сквозь фильтр. Ни к чему мне свобода: ни надежды, ни цели, все в прошлом».
Значит, все эти годы в душе брата тлело прошлое, в какой-то клетке мозга бухгалтера жил убитый поэт. Левон увидел брата ясно, как живого, в тот день, когда они осенним утром спустились в ущелье. Ему надо было ехать в город, на курсы бухгалтеров, а он вдруг захотел в ущелье, хотя стоял октябрь.
Было совсем как в детстве, когда Ваграм учил его плавать у Петушиного камня. Вскоре Левону стало скучно и вдруг… Ваграм лежал ничком и плакал, плечи его содрогались от рыданий, сухие травинки запутались в волосах, пальцы царапали осеннюю землю.
Слов, нужных в ту минуту, Левон еще не знал, ему было всего двенадцать лет. Он только смущенно сжимал в пальцах голыш, который собрался бросить в воду…
– Ваграм!
Брат наконец поднялся, вытер глаза, вынул из-за пазухи тонкую ученическую тетрадь со стихами. Пробежав глазами листки, он быстро разорвал их и, скомкав, выбросил под Петушиный камень. Левон ошеломленно смотрел на спокойное, немного озлобленное лицо брата, глаза которого были какие-то стеклянные.
– Зачем ты?
– Не понять тебе, Левон.
Он не понял даже потом, думал, что все кончилось у Петушиного камня, в тот миг, когда воды Касаха унесли листки своего обиженного сына. Значит, не все кончилось, только с этого дня поэт превратился в лунатика, который выходил, когда все спало – люди, деревья. Левону он казался устроенным, благополучным человеком. И лишь теперь, читая эти отрывочные, робкие строки, затерявшиеся среди бухгалтерских бумаг, начал понимать не только брата.
Левон забыл об Араме, он забыл обо всем. Внутри его что-то оборвалось: кому теперь нужно это запоздалое открытие, когда рядом с ним жил и скончался брат…
Дальше читать не хотелось.
Ложь, на свете ни от кого не остается никакого следа ни на песке, ни в чьей-либо памяти, ни во времени. Человеку остаются только прожитые годы. И ничего другого. Значит, от Ваграма ничего не останется. Тяжело.
Снова закурил.
– Арам.
– Да? – Он отложил газету.
– Какое стихотворение прочел тогда Ваграм?
– Не помню, грустное какое-то.»
– Ты на футбол ходишь?
– Иногда меня звал с собой товарищ Шагинян.
И Левон вспомнил последнюю ночь брата. «Выживу?»
«Конечно, что ты говоришь».
Ваграм смотрел по-детски жалобно, словно от Левона зависело все, словно он был богом…
– Я пойду. – Папка была зажата под мышкой у Арама. – Если что осталось, заберу потом…
Левон смотрел на него и думал, какое этот человек имеет отношение к его брату, к бумагам, к свету в его доме, который Левон недавно зажег.
– Знаете, мне еще надо зайти за ребенком в школу, до семи часов… Так что… В английскую школу ходит.
– Кто?
– Мой сын Андраник.
– А-а… Ну конечно же, идите, я позвоню, если что. До свидания.
– До свидания… Я многим ему обязан. Жизнью обязан.
– Кому?
– Товарищу Шагиняну.
– А-а. – Левон внимательно посмотрел на стоящего перед ним человека, который уносил под мышкой рукописи непрожитых лет брата. – В каком классе ваш мальчик?
– Во втором.
– Это хорошо.
«Сумма аванса, взысканная по приходному ордеру центрального универмага…» А строчкой ниже: «…И время делает из меня пепельницу». Там же, строчкой ниже!.. Все параллельно – сумма аванса и «время делает пепельницу». С ума сойти. Время засыпает пеплом сердце, мозг, надежды человека. Постепенно. Или сразу?»
