Вардгес Петросян - Прожитые и непрожитые годы
Обзор книги Вардгес Петросян - Прожитые и непрожитые годы
Вардгес Петросян
Прожитые и непрожитые годы
1
Это не дождь.
Это стучит пишущая машинка, за ней сидит и печатает человек лет тридцати двух. Комната небольшая, поэтому стрекот машинки кажется громче обычного. Мужчина курит, окно закрыто: на дворе прохладно, хотя сейчас май, сияет солнце и деревья облепила зеленая пыльца.
Уже час он печатает на одинаковых листках одно и то же. Он по рассеянности то и дело ошибается и, разорвав написанное, начинает снова. Снаружи темнеет, в комнату, выходящую окнами во двор, не долетает уличный шум. Вот и последний лист. Он перечитывает текст: «Привет, старик! Если ты еще помнишь, что пятнадцать лет назад мы вместе кончали школу, явись туда в следующее воскресенье. Не забудь положить в карман двадцать рублей». Левон сосчитал листки и усмехнулся: семнадцать, – значит, он не обошел приглашением и самого себя. Пускай, давно он не получал писем. Адреса он проверял по записной книжке. С полгода будет, как Левон никого не встречал, – может, адреса изменились? Неизменный адрес у Акопа: «Ереван, центральное кладбище». Правда, туда уже не дойдет ни одного письма… На столе разложены пожелтевшие фотографии одноклассников, но, даже не глядя на них, он представил себе лицо Акопа и отложил в сторону листочек: сам отнесет письмо на могилу. Прочие конверты надписал равнодушно, не особенно стараясь вспомнить лица адресатов. Зачем вообще нужно копаться в ульях прошлого, неужели в надежде, что оттуда с жужжаньем вылетят пчелы воспоминаний? Вряд ли. Все почти позабыто, пчелы желтым слоем пыли лежат на дне ульев, пусть там и остаются.
Да, это было пять лет назад, они собрались на десятилетие окончания школы и договорились встретиться еще через пять лет. Напомнить о дне встречи должен был он. Но едва, ли явится больше семи человек., Надписав последний, собственный адрес, ухмыльнулся: если не пойдет, скажет – не получил приглашения. И он вслух рассмеялся. Всё, теперь закрыть машинку и завалиться на диван. Вот вспомнил детство, значит, начал стареть «До чего гениальная мысль», – насмешливо сказал себе и решил ни о чем не думать. Хоть часок поспать перед уходом в типографию. Печатается его очерк, надо бы в последний раз просмотреть. Левон закрыл глаза. Но разве спят глазами? Хоть зашей веки, если голова бодрствует, пиши пропало. Вот еще одна гениальная мысль. Музыку, что ли, послушать? Магнитофон немо стоял на столе, совсем как сплетница: нажмет кнопку – и спасения нет. А не лучше ли прибрать комнату? Превосходное занятие в таком неопределенном состоянии духа. Впрочем, незачем: нельзя сказать, чтобы было грязно. Плохо, что выпить нечего. Может, позвонить? Длинный шнур позволял тащить телефон за собой.
– Ашот?
– Слушаю, Левон.
– Что делаешь?
– Кино смотрю по телевизору, то есть «ерустацуйцу». И длинное же слово!
– Зато армянское. А «бордюр», к примеру, звучит красиво, да не по-нашему. Значит, у тебя есть занятие…
– Занятия нет, есть телевизор и жена, которая собирается стать ученым.
– Алина?!
– Кто же еще? Ушла на лекцию по философии. Там таких, как она, человек двести или триста. И все будут учеными. А я нянчу детей, пока мама-философ вернется домой.
– А обед сварил?
– Подгорел он у меня.
– Превосходно. Послушай, а не может ли Алина познакомить меня с кем-нибудь из этих трехсот? Мне тоже охота готовить обеды.
– Совсем спятил, – заметил Ашот.
Должно быть, все же уснул и вскочил от телефонного звонка. Вскочил и никак не мог понять, откуда звук, ведь аппарат накрыт подушкой. Звонил дежурный из типографии.
– Вас срочно вызывает редактор, сердится… Что?
– Сейчас еду.
Статья, видно, пришлась редактору не по вкусу. Но шуметь из-за этого он бы не стал. А может, с женой поругался или от начальства попало? Он вдруг почему-то представил Алину, жену Ашота, под руку с Гегелем в центральном универмаге Еревана. «Есть у вас идея пальто? Нет? А абсолютная идея шляпы?» А Алина дает пояснения: «Профессору нужны пальто и шляпа». – «Пальто и шляпа имеются, – отвечает продавщица, – а вот идеи…» – «Ему и самому они приелись, – возразит Алина. – Покажите, пожалуйста, вон то». Левон показал себе в зеркале язык, легко и беззаботно рассмеялся: оказывается, Гегель с Алиной довольно веселые люди…
Он рассовал конверты по карманам, чтобы по дороге бросить в почтовый ящик. Все-таки почему его вызывает редактор? В статье он пишет о молодом враче, совершающем, по слухам, чудеса (если только они еще возможны на нашей старушке Земле). Он видел врача вовремя операции, говорил с ним, читал письма от выздоровевших больных. Кажется, этого вполне достаточно. Было время, когда он счел бы, что этого мало. Зашел бы к врачу домой, выпил с ним, поспорил, поругался, разыскал бы его близких, любимую девушку. И только после этого стал бы писать (а может, и не написал) свою статью. К чему было все это?…
Кое-как затянул галстук, – зачем его придумали, будто мало других способов держать человека в узде. Надел пиджак. Ну вот, теперь можно идти. Он погасил свет.
На дворе в разгаре май. Это заметно не столько по деревьям, сколько по людям. Он улыбнулся молоденькой девушке, в ответ та тоже улыбнулась, они разошлись в разные стороны. Он оглянулся, она тоже. Ого!.. Но… он продолжал свой путь. Ясное дело, стареет, вот еще одно доказательство. Кто-то сунулся к нему с розами.
– Настоящие?
– Канакерские.[1]
– Ну, ежели канакерские, – равнодушно проговорил он, – дай эдак грамм двести…
И только тут он взглянул в лицо продавца, оно было краснее самих роз, – под хмельком, видать, счастливчик! Левон сунул руку в карман за деньгами.
Он шел теперь с розами, будто направлялся на свидание. Но ведь предстоит разговор с редактором, который даже розы может посчитать пережитком. Выпить, что ли? Он заглянул в кафе и проглотил стаканчик золотистой жидкости. «Золотистой», – с отвращением повторил он это слово. Ко всему есть бесплатное приложение, отдельно взятые слова утеряли свой смысл. Обычно говорят: «хороший человек», как будто мало сказать «человек». Фу ты, черт, опять он, кажется, расфилософствовался. А редактор небось рвет и мечет. Он ускорил шаги. Ах, розы-то позабыл в кафе, да ничего, им хозяин найдется.
На стенах типографии синими и красными буквами написаны лозунги, призывы. Их писали в двадцатые, тридцатые годы по-армянски, по-русски, по-азербайджански. А по-курдски ничего нет. Ну да, конечно, ведь курдскую газету совсем недавно стали издавать. Справа и слева от него проходили усталые люди, которых он знает вот. уже восемь лет.
– Привет, дядя Самсон…
У Самсона семеро детей, вот ему и приходится вкалывать по четырнадцать часов в сутки. Иногда засыпает на работе. Левон ощупал свой карман, – кажется, одна из роз сохранилась. Подарит ее корректорше, она девушка некрасивая, кто станет подносить ей цветы?
– Где же ты был, милый мой?
– Дома.
– И что ты там делал?
– Лежал и думал.
– А дальше?
– Дальше мне позвонили из типографии. Я оделся, по дороге улыбнулся одной девушке, купил розы для Сусан…
– Спасибо, – ответила Сусан.
– Ты что, смеешься? – спросил редактор.
– Над кем?
Редактор ни за что на свете не сказал бы «надо мной», поэтому пришлось смолчать. В руках он держал толстый красный карандаш, и веки его были воспалены, словно он обвел их красным карандашом.
– Материальчик-то твой я снял.
– За этим только и вызывали? А почему, можно узнать?
– Потому, что ты сам не знаешь, о чем пишешь.
– Лучше всего получается тогда, когда не знаешь, о чем.
У редактора был очень усталый вид, а ему еще предстояло достать в магазине мацун.
– Итак, хочешь знать почему?
– Редакторов не спрашивают почему, особенно ночью, в типографии…
– Не к месту остришь, голубчик. Этот твой чудо-врач спит с медсестрой. В горком поступил сигнал. А еще двоих детей имеет…
– Кто, медсестра?
– Нет, герой твоего рассказа.
– И из-за этого вы сняли материал?
– А тебе мало? – Редактор подумал, что так поздно нигде не найдет мацуна и Арма опять станет пилить его и сетовать, какая она несчастная.
– Ну, так я пошел.
– Погоди, я с тобой.
Во дворе редакции стояло несколько автомашин.
– Привет, Кероб, – сказал Левон.
Кероб, как всегда небритый, сидел у руля, сжимая в пожелтевших зубах черный мундштук. Дверца машины была открыта.
Удлиненный его профиль казался обломком скульптуры египетского фараона. Впечатлению мешали только глаза, живые, с болезненным, лихорадочным блеском. Кероб работал по ночам, днем он трудился еще где-то. Его трубка искрилась огоньком в зубах, а глаза горели между бровями и скулами. Трубка скоро погаснет, но это ничего, можно запалить другую или одолжить папиросу. А если погаснут глаза?… Вот и опять я ударился в философию, подумал Левон… Но о Керобе он думал часто. Интересно, когда этот человек спит? По воскресеньям?… Такие люди рано умирают, как будто для того, чтобы восполнить недостаток в сне. Левона всегда тянуло поговорить с Керобом, но тот уклонялся от бесед. Уж лучше поспать, если выдался часок-другой, чем языком чесать.
