Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
— Господи, Генрих, ты же король Англии! — напомнила я ему. — Будь же королем. Никто уже не властен отнять у тебя трон. И тебе вовсе не нужно подвергать испытаниям этих молодых людей, тем более один из них — вечный ребенок. Ты уже вполне можешь себе позволить проявить великодушие. Проявить истинно королевское милосердие. Освободи их! Отправь в ссылку! Отошли как можно дальше отсюда!
Он покачал головой и неприязненным тоном заявил:
— А я не испытываю ни малейшего желания проявлять великодушие и милосердие! С какой стати? Разве когда-нибудь по отношению ко мне проявляли великодушие и милосердие?
Дворец Гринвич, Лондон. Зима — весна, 1499 год
Рожать я отправилась в самый красивый наш дворец и сама устроила для себя там родильные покои. А в январе Генрих и королева-мать устроили в парадном зале торжественный пир в честь моего затворения в родильных покоях. На этом обеде присутствовали все, кроме моей сестры Сесили. Она по-прежнему в торжествах не участвовала, потеряв и своего второго ребенка, дочь Элизабет. Таким образом, вступив в брак без любви и с единственной целью — подняться как можно выше в мире Тюдоров, она в итоге осталась бездетной вдовой, то есть ровным счетом ничего не выиграла.
Ни одной женщине такого не пожелаешь, но для Сесили подобная участь была особенно горька. К тому же она должна была оставаться вдали от двора и светской жизни, пока не снимает траурные одежды. Мне было жаль сестру, но я ничем не могла ей помочь. И она впервые не могла мне помочь при родах, так что я, попрощавшись с придворными, удалилась в свои красиво убранные покои без нее.
Леди Маргарет, как всегда, занимала самые лучшие комнаты, смежные с покоями короля, но мне больше нравились те помещения, которые я сама приготовила для нескольких месяцев затворнической жизни, связанной с родами. Родильные покои выходили окнами на реку, и я немедленно приказала своим фрейлинам снять с окон темные гобелены, на которых были изображены различные библейские сцены. Эти гобелены мне в назидание повесила здесь миледи, считая, что окна родильницы всегда должны быть наглухо закрыты. Но я не только убрала гобелены, но и открыла окна и часто смотрела на проплывавшие мимо суда и лодки, на тепло закутанных людей, которые, чтобы не замерзнуть, сновали туда-сюда по берегу реки, время от времени обхватывая себя руками; дыхание, вырываясь у них изо рта, образовывало маленькие облачка пара, которые надолго повисали в воздухе.
Я уже говорила, что последняя беременность давалась мне тяжело; зачатие было без любви, и я очень опасалась, что роды будут трудными. Сидя взаперти, я все время невольно возвращалась в мыслях к тем двоим, которых сейчас держали в Тауэре — к Тедди и «этому мальчишке», который называл себя моим братом. Интересно, думала я, а что они видят из своих окон? Наверное, им кажутся невероятно долгими серые зимние дни и темные вечера? Ведь солнце садится так рано, а небо постоянно закрыто мрачными тучами. Бедный Тедди! Он-то, должно быть, уже привык к этому, ведь с тех пор, как он лишился свободы, прошло уже почти тринадцать лет. Он, бедняжка, вырос и стал мужчиной в этой тюрьме, не видя ничего, кроме холодных стен своей убогой комнатушки и маленького квадрата окна. Стоило мне подумать о Тедди, и ребенок начинал беспокойно возиться у меня в животе, словно говоря, что я поступила очень дурно, не сумев спасти моего маленького кузена от жизни в темнице, куда больше похожей не на жизнь, а на медленную смерть. Я обманула ожидания Тедди и как его сестра, и как королева.
Но теперь не только мой кузен, а и еще один молодой человек смотрел из маленького окошка своей темницы в серое небо, словно пытаясь удержать гаснущий зимний день, и я, думая об этом, прижимала руку к выпирающему животу и шептала: «Никогда! С тобой этого никогда не случится!» — словно могла спасти хотя бы этого своего ребенка от той страшной участи, от которой так и не смогла спасти своего брата.
Леди Кэтрин Хантли сама пожелала отправиться вместе со мной в родильные покои и теперь шила изящнейший чепчик из белого гофрированного полотна для моего младенца, хотя разрешения хотя бы увидеть своего собственного сына она так и не добилась. Ей, правда, разрешили навестить мужа, томившегося в Тауэре. Отсутствовала она целые сутки и вернулась мрачная, молчаливая и тут же склонилась над шитьем, старательно избегая любых разговоров и расспросов.
Когда фрейлины цепочкой встали у дверей и начали принимать кушанья, принесенные слугами нам к обеду, а затем расставлять блюда с яствами на большом столе перед камином, чтобы затем всласть попировать и повеселиться, скрашивая хоть этим томительно долгое заключение в родильных покоях, я выбрала подходящий момент и быстро спросила у леди Кэтрин:
— Как он?
Она нервно оглянулась, желая убедиться, что фрейлины нас не слышат, но рядом не было ни души, и она так же коротко ответила:
— Сломлен.
— Он болен?
— Нет, но измучен до предела.
— У него есть книги? Он получает письма? Может быть, он слишком страдает от одиночества?
— Нет! — воскликнула она. — Как ни странно, но возле него постоянно толкутся какие-то люди! Кому угодно разрешается к нему заходить и сколько угодно на него смотреть. — Она пожала плечами. — Я не понимаю, зачем это? Зачем туда пускают каждого лондонского дурака, которому захотелось поговорить с ним? Дверь в ту комнату, где он живет, постоянно открыта, и любой может туда войти, может сказать или передать ему что угодно, может даже принести ему клятву верности. Его почти и не охраняют.
— Но он, надеюсь, с каждым посетителем не разговаривает?
Она слегка качнула головой: значит, нет.
— Он ни в коем случае не должен ни с кем беседовать по душам! — с неожиданной горячностью воскликнула я. — От этого зависит его безопасность. Любой из этих людей может оказаться провокатором.
— Но они-то с ним разговаривают! — попыталась она объяснить мне. — И стражники нарочно держат двери открытыми, а если он их закроет, то они сами их открывают. Он постоянно окружен людьми. И некоторые нашептывают ему всякие обещания…
— Он не должен на это отвечать! — Я в тревоге схватила ее за руки, но она прекрасно поняла, почему я так взволнована. — За ним следят и будут следить постоянно! Он не должен делать ничего, что способно вызвать хоть какие-то подозрения.
Она подняла глаза и встретилась со мной взглядом.
— Он всегда остается самим собой, — сказала она. — Он знает, что всю жизнь вызывает неоправданные подозрения. Даже когда не делает ровным счетом ничего, даже когда всего лишь дышит.
