Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы
Терри плачет, его слезы теряются в складках темно-оливковой кожи. И тогда Кьяра – или Лючия? – протягивает руку и осторожно гладит седеющие спутанные волосы.
Целых две сцены, Боже мой, зачем я себе выпросила целых две сцены? – думает София. – Надо было просить одну. Для статьи и одна сгодится. А так мне выходить туда сейчас, под софиты, почти голой! Я же забуду все слова! Сейчас, сейчас… сначала я говорю «да, да», а потом еще раз «да, да», а следом – «смерть, смерть!»
Как Сальваторе мне говорил: главное – сиськи выпятить? Сейчас, сейчас потренируюсь перед зеркалом, вот, вот так хорошо, кажется, получается… твою мать, где же кокс? А, вот он, чуть не потеряла в собственной сумке. Зеркальце, кредиточка, трубочка… поехали. Еще всю ночь трахалась с этим Джузеппе. Жеребец хренов, кончить по часу не может, говорят, это от кокса у мужиков такая побочка… мол, некоторым бабам нравится.
Значит «да, да», потом «да, да», потом «смерть, смерть» – и сиськи не забывать выпячивать. Ну, с Богом, София! Удачи тебе!
Филипп Бонфон в широком белом балахоне возвышается на помосте. Сзади вовсю бьет прожектор, фигура словно охвачена сиянием.
– Дети мои! – гремит Бонфон. – Мои дщери! Девочки мои маленькие! Вот вы стоите передо мной на коленях, ручки сложили на груди, глаза на меня подняли – вы ждете, я что́ вам скажу? Вы же знаете, что вы пришли услышать, правда? Вы думаете, я расскажу вам, как надо жить? Как избежать греха и достичь Рая, верно? Вы ведь этого ждете?
Дщери, да. В самом деле – три девушки стоят перед ним на коленях. Одну Бонфон знает – американка, которую приняли за шпионку. Плюс две местные старлетки. Все трое – хорошенькие, в итальянском стиле – грудки, попки, губки. По молодости любил такое, было дело. Но молодость давно прошла. Сейчас, если даже уложить в постель всех троих, – ничего не выйдет. Стоп машина. Бонфон прогоняет эту мысль, он работает, нельзя отвлекаться, надо быть собранным! Он повторяет: Вы ведь этого ждете, да? – и три девичьих голоса слабым эхом отвечают: Да, да!
– Так не будет вам этого! – кричит Бонфон. – Хотите заповедей, хотите инструкций – идите в церковь! Вернитесь к маме и папе, пусть они ведут вас к священнику! Я не дам вам инструкций! Я дам вам свободу! Вы придумали себе жизнь, придумали дорожку, которой хотите идти, решили – так будет безопасней, будет спокойней? Не надейтесь! Никто не ходит по этой жизни прямыми дорогами. Ничто не даст вам безопасности и покоя! Каждый день – ищите новые тропы, прокладывайте новые пути. Вы слышите, что я говорю вам? Не покой я несу – но страх и откровение! Готовы ли вы их принять, ответствуйте мне, о дщери мои!
– Да, да, – одними губами выдыхает София. Кажется, она не забыла слова, слава богу. А грудь? Что там было про грудь? Черт с ней, с грудью! Но как он сказал: не покой, но страх и откровение! Не придуманную дорогу, а вечный поиск! Вот те слова, ради которых она приехала в Рим. Всего три недели назад ей казалось: она знает, чего хочет от жизни, знает свои планы, знает, что будет впереди, а теперь – словно кто-то протер ей глаза, вернул зрение, распахнул двери. В этой жизни не может быть никаких планов. В этой жизни каждый день – новое испытание, новое приключение.
София вот-вот заплачет, а охваченный сиянием человек на возвышении продолжает:
– Это тяжелая ноша, да. Я знаю, как вам нелегко. Я знаю – вам страшно. Вы спрашиваете себя – справлюсь ли я? Может быть, лучше и не пытаться? Отбросьте нерешительность, идите вперед, вооружившись твердым и несокрушимым намерением! И куда бы вы ни пошли – я буду с вами. Знайте: для того, кто идет своим путем, нет смерти – есть всего лишь трансформация нашей жизненной энергии. Я не умру, вы не умрете, нет! Наши сияющие тела сольются в едином экстазе с вечным светом иного мира!
София рыдает, она уже не разбирает слов, остается только голос, полный силы и любви, только божественная энергия. Она вливается в Софию, пронизывает все тело от макушки до пяток, стопы, голени, бедра, анус, влагалище, живот, грудь…
Да, грудь! Чуть было не проворонила: не забыть выпятить сиськи!
И София что есть силы выгибается, выпячивает бюст, чтобы божественное источающее свет существо обратило на нее внимание. Она хочет крикнуть: вот она я, я – твоя, возьми же меня, забери с собой, делай со мной что хочешь! – но в последний момент вспоминает: она все-таки актриса, надо держаться написанного текста. Какая там последняя реплика? Ах да:
– Смерть, смерть!
– Скажи мне, – говорит Ренато, – ты ведь все подстроил? И с котом, и с этим гениальным Бонфоном? Он был у тебя с самого начала в рукаве спрятан?
– Зачем тебе? – отвечает Сальваторе. – Все ведь получилось, правда?
– Получилось, да, – говорит Ренато. – Но, например, скажи: кошке кто голову резал? Ты сам? Лоренцо уговорил? Бонфон согласился? Бродягу нанял? Мне просто интересно.
– Какая разница? – отвечает Сальваторе. – Ты же знаешь, как делается кино. Когда Брандо на съемочной площадке трахнул в жопу Марию Шнайдер – Бертолуччи что, предупреждал Альберто Гримальди заранее?
– Ты меня пугаешь иногда, – говорит Ренато. – Я уже пятнадцать лет продюсирую фильмы ужасов, но почти всегда режиссеры – ну, такие ремесленники. Иногда им смешно, иногда – просто за деньги, иногда их прикалывает… но мы ведь снимаем развлекательное кино, по большому счету – сиськи-письки, ножи-булавки. Ты что, в самом деле серьезно к этому относишься?
– За кого ты меня принимаешь? – возмущенно говорит Сальваторе и, дождавшись, пока Ренато улыбнется, договаривает: – Серьезно ли я отношусь к тому, чем занимаюсь всю жизнь? Знаешь, если бы я относился к кино несерьезно, я бы чем-нибудь другим занялся.
Филипп Бонфон лежит в гостиничном номере. На полу – пустая бутылка “Jack Daniel’s”, в голове шумит, сна ни в одном глазу. Как-то я перестарался с кокаином, думает он, спуститься, что ли, в бар, еще выпить?
Но вылезать из постели не хочется. Сердце колотится в грудной клетке, тук-тук-тук. Как я сегодня сыграл, а? – думает Бонфон. – Может, надо было пойти в актеры? Впрочем, когда я начинал – кто мог подумать, что кино окажется тем, чем оказалось? Черно-белое, да еще немое… звезды все красавчики… нет, мне там совершенно нечего было делать.
А вот если бы родиться заново и начать все сначала – да, можно было бы попробовать. И был бы я не самым знаменитым мошенником, а мирового уровня кинозвездой. Ни тюрьмы, ни побегов, ни поддельных паспортов… А денег, может, даже больше было бы.
Вот черт, жизнь зря прошла!
