Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Слушай, — соглашается Стоянов. — Я что? Слушай, коли нравится… Только из песни, учти, брат, слова не выкинешь: враг — это что? Это вчерашний день! Теперь: враг народа!
— Уймись…
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка…
Кругленькая тетенька потихонечку вынимает у папы из пальцев папиросу и сама начинает курить ее.
— Читайте, Пал Лексаныч… Читайте, миленький…
Там, где скучаю так мучительно,
Ко мне приходит иногда
Она — бесстыдно упоительна
И унизительно горда,
— читает папа.
Тетенька обнимает папу одной рукой за шею, во второй руке она держит папиросу.
— И унизительно горда… — хмыкает Стоянов. — Горда, но унизительно!
— Папа, пойдем… — прошу я.
— Да, маленький! — говорит он. — Мы пойдем. Скоро! Пойдем! «И ветер поет и пророчит мне в будущем сон голубой… Он хочет смеяться, он хочет, чтоб ты веселилась со мной! И розы, осенние розы мне снятся на каждом шагу сквозь мглу, и огни, и морозы, на белом, на легком снегу!»
— Розы… на снегу… — Николай Петрович качает головой. — В Киеве — помнишь, Паша, розы были — настоящие…
— Это где горит? — принюхивается тетя Катя. — Горит где-то…
— Это Тонька, — объясняет Стоянов. — Воспламенилась, вишь, вся от любви!
— Ой, правда, правда! — вскрикивает кругленькая тетенька, сбивает рукой искры со своей юбки и смеется. — От папироски загорелось…
Она курить, конечно, не умеет,
Горячим пеплом губы обожгла
И не заметила, что платье тлеет —
Зеленый шелк, и на полу зола…
— Не, не, губы не обожгла! — смеется тетенька. — Ой, юбку жалко…
— Папа, пошли! — зову я.
— Да, маленький! «Она пришла из дикой дали — ночная дочь иных времен…»
— Это ж подумать только — сколько ж стихов на свете! — удивляется тетя Катя. — Это ж уму непостижимо!
И я провел безумный год
У шлейфа черного. За муки,
За дни терзаний и невзгод
Моих волос касались руки…
Кругленькая тетенька жмется к папе, принимается гладить его по голове — одной рукой обнимает за шею, а другой гладит по голове.
Так провожу я ночи, дни
У шлейфа девы, в тихой зале…
— Ты погоди, Паша, я вот тоже стишки знаю, — перебивает Стоянов. — Ангел мой, барышня, что же ты смеешься? Ангел мой, барышня, дай поцеловать! — Он хватает кругленькую тетю обеими руками за голову и крепко целует в губы.
— Ты что? Ты что?! — вырывается она. — Еще говорит — не пил!..
— Это стихи, Тоня. Классика! — объясняет Стоянов.
— О, ночь мучительного брака!.. — читает папа. — Мятеж мгновений. Яркий сон. Напрасных бешенство объятий, — и звонкий утренний трезвон…
Я тяну его за рукав:
— Пошли!.. Папа, пошли!
Он наконец встает и одевается. Мы выходим на улицу.
— Застегнись, — прошу я. — Ты простудишься. Будешь завтра кашлять.
— Я не буду кашлять! — спорит он. Концы шарфа развеваются у него за спиной, он отворачивает голову от ветра и читает: — Да, с нами ночь! И новой властью дневная ночь объемлет нас, чтобы мучительною страстью день обессиленный погас!
— Что? — Мама подскакивает на постели. Она спала, мы ее разбудили. — Боже мой, четвертый час!.. Где вы были? Вы что, сбесились оба? В семь вставать! Что за мучение, что за издевательство такое?..
— И возвращается… домой… — Папа кивает головой. Язык у него теперь ворочается с трудом, будто замерз во рту. — Домой… Конечно… Конечно, в царство этикета… — Он разматывает шарф, стаскивает пальто и, насупившись, покачиваясь, движется к своей кровати. — Внушая тайный страх, карета… с мощами фрейлины седой…
— Прекрати! — кричит мама тоненько и хлопает ладонью по одеялу. — Прекрати, негодяй! Неужели и в четыре часа ночи нельзя дать покой больному человеку?!
— Что возвращается… домой!.. — не уступает папа.
— Да, вот именно — возвращается! Мерзавец! Под утро, и на четвереньках. Пьяная сволочь!
— А я увидела у него эту конфету и нарочно придумала, будто я фантики собираю, — сообщает Вера мне на ухо. — Подошла к нему и говорю: слушай, ты когда конфету эту свою скушаешь, может, фантик мне пожертвуешь? Я фантики, говорю, собираю. Нарочно! А он так на меня поглядел и говорит…
— Замолчи! — шепчу я и отодвигаюсь от нее.
— Ага! Слышь… Почему бы, говорит, не пожертвовать — тем более такой славной девочке? Честное пионерское! И прямо, представляешь, всю эту конфету мне протягивает.
— Вера, ты мне мешаешь! Я не хочу тебя слушать! Замолчи!
Нет, она и не думает и не собирается молчать: двигается вслед за мной по парте и еще подпихивает меня локтем:
— И еще, слышь, говорит: хоть девочки, говорит, и без конфет ужасно сладкие… Прямо так и сказал! Поняла?
Зачем, зачем я согласилась с ней сесть?! Она дура, идиотка, ненормальная!.. Говорит всякие глупости. И еще все время облизывает губы. Я могла сесть с кем угодно: с Лялей Гизатулиной, с Ирой Грошевой… Да мало ли с кем! А зачем-то села с ней!
— Видала? — Вера вытаскивает из кармана мерзкий, липкий, линялый фантик.
Что мне делать? Куда мне от нее деваться? Я не могу, не могу больше с ней сидеть!
Директор Марья Ивановна предупредила Георгия Ивановича, что, если он с первой получки не купит себе приличной одежды, его уволят. Чучело гороховое она в школе держать не будет.
— Между прочим, Георгий Иванович, как вы себе хотите, но она совершенно права, — замечает мама. — Дома можете выстраивать из себя все, что угодно, — как говорится, все, что вашей душеньке пожелается…
— Да, — поддерживает Марья Александровна. — Хоть нищим наряжайтесь, хоть мусорщиком, хоть старьевщиком…
— Вот именно, — подхватывает мама. — Но на работу нужно являться в достойном виде. Вы хотя бы примерили те брюки, что я вам дала?
— Не примерил и не собираюсь! — Георгий Иванович в сердцах отодвигает от себя стакан. — Меня вполне устраивает моя одежда. Вы называете ее рваниной, но меня спасла эта рванина, а не ваши так называемые «приличные» вещи!
— Каким же образом она вас спасла? Объясните на милость, я хочу понять.
