Сестренка - Гептинг Кристина

Я не хотела принимать таблетки. Инструкции вопили, что лекарства приведут за собой лишние килограммы. Но Алиса была непреклонна.

— Поманипулирую-ка: вот я не хочу тебя расстраивать, поэтому не ем жареное и пью эти твои противные смузи! — заявила она.

Я сдалась, начала пить таблетки. И правда стало лучше. Поймала себя на мысли, что мне нравятся лекарства, а вот психотерапевт — не очень. Ей было тяжело говорить со мной об инцесте. Только я заходила в кабинет, она начинала нервно теребить все, что лежало на столе. Я бы прекратила лечение но боялась обидеть Алису, которая считала ее прекрасным специалистом.

Я стала больше есть, но внезапно даже не опечалилась этому — оказалось, еда может быть до странности вкусной. Музыка бывает очень приятной. Книги — интересными. Фильмы — захватывающими.

И вот однажды я увидела в зеркале прекрасную лютую чертовку.

— Я тебе устрою Новый год, — мысленно обратилась я к брату.

— Нет уж, я считаю, это не самое лучшее, что ты можешь сделать, — спорила со мной Алиса, внезапно отказавшись от любимого слова-паразита, выстреливая четкими словесными конструкциями. — Они не поймут тебя. Прекрасно знаешь, что ты услышишь. Он будет убеждать их, что ты врешь. Представь: вот стоишь ты перед ними, вывернув кожу наружу. Сплошная кровоточащая рана, а они тебе говорят дикие слова, типа «Почему ты столько лет молчала?!», «Вы всегда дрались, какая же ты жертва?» и так далее. Ты точно это вынесешь?

— Я не верю в Бога…

— Я тоже не верю, при чем тут это?

— А то, что зло придется пойти и наказать самой.

Она обнимает меня:

— Никакие идеалы не стоят твоего душевного комфорта.

— Ты не права. И вообще это мое решение. Это характерно для твоей профессии — пытаться контролировать надломленного человека?

— Иди в жопу.

Мы смеемся.

Черт, совсем забыла: у меня же процедура через 15 минут.

Звоню в салон и предупреждаю, что задержусь на полчаса. Алиса, как мне кажется, осуждающе поглядывает на меня. Мою кислоту в губах она не одобряет.

— Ну да! Да! — Я взрываюсь. — Пойду вколю в губы единицу гиалуронки!

— В прошлый раз отек три недели не спадал… И жевать ты сутки не могла. Зачем такие дикие жертвы?

— Считай, что это мои ритуалы.

Дальше объяснять нет сил. Что так я возвращаю себе свое тело. Ладно, пускай не совсем свое. Ведь до инцеста у меня не было ни железной задницы, ни длинных волос, ни пухлых губ. Я доказываю себе: это мое тело.

— Прости, что не до конца тебя понимаю, — прошептала Алиса. — Пообещай, что проработаешь и этот момент с Натальей Петровной…

Я подумала: как жаль, что мама никогда мне не говорила этих слов «прости, что я тебя не понимаю».

Родителей я давно воспринимаю как трупов. Отец заформалинил все человеческие чувства. Маму будто припорошили кладбищенской землей, а она и рада: живет для вечности. Мне кажется, в тот миг, когда я скажу им страшную правду, они наконец проснутся. Я знаю: и раньше все было очень плохо, теперь станет еще хуже, но молчать я больше не могу.

И квартира лежала мертвой. Она всегда казалась мне старой и уставшей, хотя въехали мы в только что построенный дом — помню, как папа ругался на притаившуюся кое-где плесень («Дом не отстоялся! Кто так строит! Вот так стандарты теперь!») и худощавые стены («Тоньше, чем в хрущевках! Сверлишь — полстены на полу!»).

В одном углу замерли серебристые трубы обоев, в другом — спали аккуратно утрамбованные брикеты напольной плитки. Вероятно, они должны были очутиться на стенах и полу во время ремонта, но он все не случался.

Полезла в кухонный шкафчик за стаканом, а дверца, держась на одной петле, задела руку.

— Осторожно, осторожно! Папа все никак не подкрутит, — бросается ко мне мама. — Юленька, я так соскучилась. Хорошо, ты хоть в Новый год к нам пришла.

— Как дела, мамочка?

Я заранее ее жалею. И думаю: может, отсидеть эти несколько часов, проглатывая папины пьяные шутки и стараясь не смотреть на брата, а потом как ни в чем не бывало уйти домой?

— Ничего. — Она почти невидимо улыбается. — Сейчас вот думаю, не поехать ли послушницей куда в монастырь. Как говорит мой любимый батюшка, на каждого православного до сих пор приходится чуть ли не по целому монастырю в руинах.

Открывается дверь, не успеваю отвернуться и вижу его в дверном проеме. Поддерживает Иришку за локоток, другой рукой за капюшон втаскивает в квартиру сопротивляющуюся Анюту.

— Какая у нас красавица выросла!.. Да вы посмотрите на эту принцессу! Вот так платьишко! Это кто тебе такое красивое платье купил? Папочка? — обрушивает мама на Анечку водопады любви. — Ириш, ты к врачу по поводу волос не записалась?

— Волос? Каких волос? А! Нет… К трихологу решила не записывать ее. У педиатра спросила, та сказала, это нормально. Она же не полностью лысая. Просто она светленькая, волосики тоненькие. Но они еще окрепнут.

— Ну не знаю, — сказал папа. — Вот Юлька лысой никогда не была, хоть тоже сивая. И какая же Анюта не лысая, если волос почти нет? По бокам вон залысины — почти как у меня. Представь, если волосы вообще не вырастут? Что это за девчонка — без косы?!

Мне мгновенно захотелось обрезать волосы. Даже показалось, что вспотела шея, зачесалась спина.

— Да отвалите вы от нас со своими советами, — оборвал отца Юра. — Пойдемте за стол. Жрать охота. Я до восьми часов на работе проторчал сегодня… Устал очень.

Мы с мамой и Иришкой послушно начинаем накрывать на стол в гостиной. Понимаю: уже скоро. Птица волнения вновь отбивает костлявыми крыльями мои ребра. Я стараюсь правильно дышать. Говорю себе — скоро все закончится.

Когда я была маленькой, иногда спрашивала у мамы про ад. Мама говорила, что там нет огромного пожарища и брызжущих горячим маслом сковородок.

— Человеку в аду очень одиноко, потому что он навсегда оставлен Богом. Там нет ничего, что ему дорого, что его радует.

— И мамы нет? И папы? И Юры? — уточняла я.

— Никого нет. Ад — когда вокруг мрак и тоска. Надо совершать хорошие поступки, чтобы не оказаться там.

И вот, спустя много лет, я сказала своим близким: я жила в аду. Мы жили в аду. И я не уверена, что мой ад когда-нибудь закончится.

Не знаю, стало ли мне легче, когда я произнесла эти слова, но насильник окончательно превратился в героя фильма.

Всего несколько кадров: он закричал что-то не своим, каким-то сухим голосом. Представляю, как его язык с трудом отлипал от неба. Было темно, по злому лицу скакали тени елочных фонариков, но я отчетливо видела и гримасу страха. Юра быстро исчез, подхватив жену и дочку.

Остальные сгорбились, будто втроем держали на своих плечах потолок. Я не услышала от них почти ничего.

Выпила стакан коньяка и ушла из квартиры-покойницы, пообещав себе, что навсегда.

Тело, которое в предвкушении разоблачения зла источало энергию, теперь снова оказалось парализованным. Кажется, если бы в новогоднюю ночь мне вспороли живот или столкнули под поезд, я не ощутила бы боли.

Я так и сказала маме, когда та приехала умолять о поездке к старцу. И — согласилась.

Я отвечала не на все мамины звонки. Но однажды она звонила особенно настойчиво.

— Папа сошел с ума.

— Что?

— Ну, вот так. Дядя Валик приходил, сказал, поздний дебют шизофрении. Таблетки прописал. Пока эффекта нет. Ну, он только начал пить. Что делать, ума не приложу.

— Мамочка, может, больница? Ну, я имею в виду, может у дяди Валика есть знакомства, и его не в самую плохую определят… Помогут.

Мама плачет:

— Да какая больница! Надо к батюшке Науму ехать, а он не хочет.

— Все ясно. Опять ты за свое.

— Ну, хоть ты съезди со мной! Он нам поможет.

— Я и раньше гуглила про твоего старца. Сейчас снова почитала. Он же всякую чушь несет.

— Чушь? К нему со всей России и из других стран едут. Два раза мне к нему удалось попасть — какие он правильные советы дал. И какое чудо у нас по молитвам батюшки произошло, сама знаешь! Может, если бы ты с ним посоветовалась до того, как решилась все это рассказать, с папой бы все было нормально и Юра бы не пропал. А теперь Иришка с Анютой совсем одни. Что с отцом будет, я не знаю…