Насмешливое вожделение - Янчар Драго
«Смех из нее льется непроизвольно. Это смех доброго ангела», — сказал Гамбо и посмотрел на потолок, где должно было быть нечто. «Ее смех как ангельский колокольчик».
Грегор не спросил, как звенят ангелы, потому что знал, что получит исчерпывающий ответ. Впрочем, кое-что о добром ангеле он знал и сам.
Без сомнения, он все еще сопровождал ее на невидимом облаке. Теперь это был добрый ангел смеха.
Глава десятая
СХВАТКА С БЕСОМ
Марди Гра!
Марди Гра, бешеный, стремительный, знойно-распутный. Так написал местный этнограф, пытаясь объяснить, почему Марди Гра — это не просто «жирный вторник» или маскарадное шествие, или латиноамериканский карнавал. Марди Гра, черный и белый, креольский и каджунский, хвастливый и криминальный. Он отдает духами и потом, виски и мочой.
«Раз в год, — заметил Фред Блауманн, накалывая на вилку кусочек стейка, — раз в год здесь все слетают с катушек».
У кафедрального собора Святого Людовика сидят, накрывшись плащами, Воители Христовы и дремлют. К вечеру перед битвой толпы их собираются со всех концов Америки. Но еще многочисленнее толпы гуляк, беснующихся на улицах и в барах, их сердца открыты всему грядущему, абсолютно всему.
«Что с твоим сердцем?» — написано на плакате, висящем на шее молодой женщины в черном. Правда, — задумывается Грегор Градник, — что с моим сердцем? И что с сердцем Ирэн Андерсон, которая, возможно, не совсем верна своему писателю?
По Роял-стрит бродят Иисусовы тайные агенты. Одни раздают листовки, предостерегающе от погибели. Другие подбирают пьяного чернокожего, который слишком рано изнемог.
В баре «Ригби» появились новые дамы. Две длинноногие блондинки, похожие, как близнецы, и шоколадная мулатка с белыми зубами. Боб сидит между ними с сигарой, пальцы в перстнях, татуированные бицепсы напряжены.
Под испанским балконом ярмарка. Здесь когда-то торговали черным товаром из Африки. Сейчас по балкону туда-сюда дефилирует красавица и вызывающе улыбается красным ртом, провоцируя уже подвыпившую уличную публику. На другой стороне улицы с ледяным лицом стоит воительница Армии Спасения. В руках у нее плакат: «Спасутся немногие».
В квартирах духота, все ринулись на улицы. Грегор Градник на берегу реки, где тянет освежающим ветерком. На скамье у берега уже копошится человеческая плоть.
Ночью во сне он слышит завывание полицейских сирен. С ревом и скрипом разверзаются врата адской бездны. Оттуда доносятся заливистый смех и мужские вскрики. Испанская красавица с балкона лопочет что-то красным ртом и облизывается без передышки. Некоторые ковбои поют йодлем.
Гигантский фаллос врезается в толпу. Trashy, гадость, говорит Ирэн, стоящая рядом с ним с бокалом в руке. Ирэн Андерсон — mimosa pudica, мимоза стыдливая. Они стоят на балконе и наблюдают за нарастающим безумием улицы. Trashy, повторяет она, но все равно смеется. Все смеются, Попеску хохочет. Вся улица хохочет, когда фаллическая гусеница врезается в народ. Ног у нее — пар двадцать. Неуклюжая конструкция медленно поворачивается, красная головка члена подбирается к женщинам, которые с визгом бросаются врассыпную. Черные маски скачут вокруг толстого червя, направляя его. Вдруг женщина в джинсах разбегается и вскакивает на него, как раз за красной тыковкой. Кто-то из толпы кидает ей шляпу. Теперь это родео, фаллос скачет, женщина крепко обхватывает его ногами. Молотит его шляпой, потом неожиданно сваливается на землю. Хохот, возгласы. Фаллос врезается в полицейского, тот теряет солнечные очки и фуражку. Его заталкивают в вестибюль, толпа визжит от восторга. Попеску на балконе хохочет до упаду. Попеску — трансильванский вампир. Ирэн — в образе застенчивого цветка, мимозы стыдливой, Питер — французский велогонщик, Мэг Холик в шокирующе коротенькой юбочке — baby doll, куколка, у Фреда на голове цилиндр, у его повизгивающей жены — гнездо из белоснежных волос. По квартире и балкону двигается поток людей: эсэсовка бьет кнутом по сапогу, а попадает рукояткой корейцу Ли по подбородку. С улицы слышен диксиленд, трезвых больше не осталось.
Потом возникает ее влажная ладонь. В толпе на Канал-стрит Ирэн одной рукой держит за майку велосипедиста Питера, другой берется за его потную руку. Ладонь у нее влажная, они держатся друг за друга, чтобы толпа их не разъединила. Впереди среди других маячит голова Мэри с белоснежными волосами, ее долговязая фигура на высоких каблуках, где-то рядом покачивается цилиндр Фреда. Из Французского квартала и не только — с Саут-Кэрролтон-авеню, с Бастиона, со всех улиц и площадей валит не знающий удержу, оголтелый народ — белые и черные лица, маски, уроды, телесные обличья больного воображения. Двигаясь под балконами, с которых свисают гроздья живых и бумажных цветов, народ устремляется к Канал-стрит, откуда слышится эхо труб, тромбонов, глухой рокот бесчисленных барабанов. В разгоряченной толпе на Канал-стрит ее рука по-прежнему в его руке, сердце горячо пульсирует в ладони. Навстречу сонму поднятых рук с платформ в процессию летят с императорским размахом пластмассовые золотые монеты и бусы, имитация римской триумфальной роскоши. Черные лица раскрашены белой краской, губы густо намазаны красным, белые — покрыты черным и желтым тонами, рота мажореток, пританцовывающие движения задниц и мелькание ног, барабаны «Эндрю Белл Джуниор Хай Бенд». Это мои, — кричит он, — эти меня будили, — но никто никого не слышит, вокруг дикий вихрь танцевальных движений, алкогольного смрада, крещендо грохота музыки и крика. Она крепко держит его ладонь, не выпускает.
Потом все оказываются под каким-то путепроводом, где танцуют черные индейцы. Они похожи на курентов, ряженых с его родины, глашатаев весны. Черные лица, обрамленные радужными перьями, кто-то начинает длинную песню, выкрикивает: «Эта-до-ро-га-до-ро-га-ве-дет-к-смер-ти», ритмичный, магический, равномерный экстаз. Ирэн становится дурно, Питер вытаскивает ее из толпы, Мэри спотыкается, Фред уже без цилиндра, он безостановочно фотографирует. Вокруг Попеску собираются чернокожие: это всё его окровавленные зубы и крюк на руке. На карнавал уже не похоже, кто-то его толкает, в воздухе чувствуется серьезная напряженность.
Потом они с Фредом стоят на Бурбон-стрит. На балконах женщины распахивают блузки и показывают грудь. «Покажи свои соски, покажи-свои-соски». Весело, и одновременно становится страшно. Ревущая толпа мужиков скандирует, требует, бросает на балкон монеты — покажи сиськи. Одна задирает майку, и темная мужская масса внизу взвывает, другая снимает блузку и размахивает ею, разгоряченная толпа пытается выломать входную дверь. На другой стороне темнокожий человек, стоящий у стены, спускает штаны, хватает руками свою жилистую плоть и трясет. Фред бледен, похоже, он вот-вот потеряет сознание. Ты видел Мэг? — спрашивает он, — видел Мэг Холик? — Грегор качает головой. — Она там, — Фред в отчаянии показывает на балкон, — наверху. Я ее видел. — В этот момент на балконе отплясывает одинокая толстуха. Танцует для себя, заламывая руки, щелкая пальцами. — Где, не вижу, — отзывается Грегор, — ты ошибаешься. — Но тот явно не в себе, забыл, кто такой Ф.Б., профессор Фред Блауманн. Масса тел вдавливает профессора в стену, Грегор, локтями раздвигая потную массу плоти, вытаскивает его из толпы. Фред бледен. — Назад! — кричит Грегор, — это профессор Блауманн из Колледжа Свободных Искусств. — И в ответ получает: Отвали к херам, ты, свободное искусство! — Пока оба отдыхают, и Грегор прикуривает сигарету, Фред, качая головой, замечает: — Я слишком много выпил. — Дело не в тебе, — отвечает Грегор, — тебя просто вдавили в стену. — Безумие какое-то, — говорит Фред, — я же видел ее на балконе. — Тебе показалось, — произносит Грегор. — Я должен ее найти, — говорит Фред, — сегодня же вечером. Под балконом начинается светопреставление. В толпу клином врезается фаланга воителей Армии Христовой. На головах у них хоккейные шлемы с решетчатыми масками на лицевой стороне. Из мегафона с треском доносится: «Спасайтесь! Иначе ваша участь будет нестерпима! Хотите гореть в аду?» Высокий мужик хватает крестоносца за маску и начинает волочить, мотая туда-сюда. Грегор и Фред мгновенно оказываются в гуще сцепившихся тел. Грегор, толкаясь, выбирается из этого клубка. Фред бежит по улице мимо Воинов Христа. Он не видит картинок из своего труда, покоящегося в компьютере, не видит Средневековья и елизаветинской болезни.
