Евгений Гришковец - Год жжизни
А есть актёры, на которых смотришь с самого дальнего ряда, с галёрки, и видно даже как он моргает, какое у него выражение лица, видны все оттенки переживаний. А рядом с ним актёры, у которых глаза, рот и нос приблизительно того же размера… и совершенно не видно лиц. Удивительное и ничем не объяснимое явление.
Я не большой любитель футбола и редко бывал на футбольных матчах, но вот интересно: когда на поле настоящий мастер, огромный стадион отчётливо видит его движения, и ещё удивительно, что на футболе много тысяч людей неотрывно следят за маленьким в общем-то мячом и видят его, хотя в обычной жизни предмет такого размера на таком расстоянии был бы незаметен.
Со мной происходило несколько чудесных событий на сцене… Я имею в виду настоящее чудо. Со мной это несколько раз случалось, именно что несколько раз. Самым удивительным был момент в спектакле «ОдноврЕмЕнно», когда я придумал в конце бросать звёздочку.
Больше двух лет я играл этот спектакль без финала со звёздочкой, и как-то мне пришла в голову эта идея прямо во время спектакля. Я чувствовал, что спектакль идёт каким-то особым, лирическим образом. Он уже подходил к концу, а мне очень хотелось поддержать этот лирический настрой, и тут я увидел висящие собственноручно вырезанные звёздочки, которые служили просто фоном, и мне в голову пришло это решение, и оно тут же было выполнено.
Держа в правой руке картонную звёздочку, я сказал, что сейчас звёздочка упадёт и, пока она падает, можно загадать желание, а прежде чем упадёт, я скажу: «Раз. Два. Три». В этот момент мне всё хорошо было видно, так как зал был освещен контровым светом, синим таким. Обычно во время спектакля прожектора лупят в глаза, а тут всё было видно. И я почувствовал невероятно сильную волну… Не хочу называть это избитым словом «энергетика», в котором для меня нет отчетливого смысла. Я тогда почувствовал волну сильнейшего внимания. И отчётливо видел лица нескольких сотен человек, которые, не отрываясь, смотрели на маленькую звёздочку у меня в руке. Лица были такие… короче, все загадывали желание. И лица были прекрасны. И все эти желания, и все эти взгляды были направлены на кусочек картона. Я тогда опустил глаза, потому что мне показалось, что я подглядываю за чем-то сокровенным, и ещё я чувствовал, что вот-вот расплачусь. А когда звёздочка падала, я ощутил выдох, выдох нескольких сотен людей. Это было чудо.
С тех пор я всегда завершаю спектакль этим моментом со звездой, и чудо происходит всегда. И я всегда опускаю глаза, потому что не справляюсь с впечатлением, которое получаю от выражения лиц в зале. Лица зрителей в этот момент такие — как у людей, которых точно никто не видит, которые всё равно при этом чего-то стесняются, волнуются и совершают сокровенную душевную работу. Понимаю, что нельзя подглядывать за людьми, когда они загадывают желание. А я думаю, что загадывают все, даже законченные прагматики.
13 декабряЗавершились последние в этом году гастроли, теперь можно целиком и полностью сосредоточиться на написании романа и, собственно, его закончить.
Очень я люблю работать над текстом дома. Особенно прекрасны дни сразу после Нового года, когда страна уходит в новогодний марафон. В это время практически никто не звонит, и я знаю, что друзья и приятели с переменным успехом распределяют и тратят здоровье на то, чтобы более-менее живыми добраться до старого Нового года, а потом вспомнить, что всё-таки есть работа, какие-то обязанности, заботы и вообще повседневная жизнь. Эти январские дни самые тихие и плодотворные. В такие дни мне нравится звонить утром приятелям и спрашивать, как они себя чувствуют…
Играл в Воронеже «Дредноуты» в Театре оперы и балета. В этот раз организаторам удалось сделать билеты не смертельно дорогими, и зал был полон, и настроение было у всех прекрасное. Очень я доволен тем, как прошёл спектакль, правда, не обошлось без курьёза: во время спектакля откуда-то сверху на сцену — а сцена там огромная — стали падать обрывки цветного серпантина, мишура и блёстки, причем падали они в самые неподходящие моменты. Я сначала даже не понял, почему люди в зале смеются. Я сообщаю что-то трагическое, а тут смех. А потом гляжу… ба-а-атюшки! сверху летит всякая блестящая красота. Пришлось сообщить, что я этого не задумывал. А ещё из суфлёрской будки, которая находилась во время спектакля у меня под ногами и совсем близко, весь спектакль смотрели две пары глаз. Довольно странное ощущение. К тому же люди там ещё и шебаршили и чего-то обсуждали. Я в какой-то момент даже заволновался и подумал: «Не дай бог начнут текст подсказывать!». Мало ли, вдруг в Воронеже очень ответственный суфлер, и он решил исполнить свой долг именно на моём спектакле. Но закончилось всё хорошо, только очень многие зрители говорили мне, что были уверены, что с серпантином я так задумал. А в театре сказали, что эти блёстки остались с прошлого Нового года. Они летом хотели их убрать, а осенью решили, что и смысла нет.
Вообще это частое явление в театрах. Можно увидеть на стенах календари пятилетней давности, открытки с Восьмым марта за девяносто третий год, причём видно, что открытку не берегли, просто положили, и она так и лежит. Во многих театрах время совершенно остановилось. Но не в хорошем, а в ужасном смысле. Мне тяжело пользоваться чужими гримёрными. Чаще всего мне предлагают гримерные каких-то известных, заслуженных или народных артистов. И на стенах этих гримёрных висят афиши, например такие: юбилейный вечер, посвященный пятидесятилетию такого-то. Рядом афиша: бенефис этого же артиста, посвященный его шестидесятилетию. А ниже плакат юбилейного спектакля в честь его же семидесятилетия. Вот тебе и судьба. Человек провёл в этой гримёрной всю жизнь. У него там свой порядок или наоборот, беспорядок. Я стараюсь в таких гримёрных ничего не трогать. Быстренько переоделся, сыграл спектакль и — как можно быстрее выбираюсь из этого, в общем-то, чужого мне пространства.
И ещё из личного опыта… Я объехал много городов и играл во многих театрах. Чем хуже театр, тем сильнее в нём пахнет кошками. Стопроцентная закономерность. Не знаю, почему так, но поверьте на слово.
15 декабряСегодня пятнадцатое декабря, ровно год назад умерла моя бабушка. Мне повезло, у меня долго были бабушки. Сейчас они обе лежат рядышком на кладбище недалеко от Калининграда. Это те самые бабушки, которые слились в одну в спектакле «Как я съел собаку». Там они обе — один любимый персонаж, который громко пьёт чай или гладит мальчика по спине шершавой рукой. Вот уже год у меня нет ни одной бабушки. И вот уже год я никого в этом мире не могу назвать бабушкой, и никто не назовёт меня внуком. Это явно некий жизненный рубеж. Взрослее я, конечно, не стал, но дополнительные ощущения взрослости появились…
