Зэди Смит - Белые зубы
— Вы все сидите на моей шее! — ворчал Шива, в очередной раз бросая в Горшок пять фунтов. — Вы все живете за мой счет! Снимите с моей шеи этих неудачников! Это была моя пятерка, а теперь ее разделят на шестьдесят пять чертовых миллионов частей и выдадут, как милостыню, этим неудачникам! Это что — коммунизм?
Остальные избегали его яростного взгляда и пытались сделать вид, что занимаются своими делами, пока однажды, в один из «вечеров пятнадцати пенсов», Самад не сказал: «Заткнись, парень» — тихо, почти шепотом.
— Ты! — Шива резко повернулся к Самаду, сбросив огромную банку с чечевицей для завтрашнего дала. — Ты хуже всех! Ты самый говенный официант, какого я когда-либо видел! Ты не смог бы выбить чаевые, даже если бы грабил этих дебилсв! Я слышал, как ты разговариваешь с посетителями: о биологии то, о политике сё. Просто подавай еду, идиот. Ты, блин, официант, а не Майкл Паркинсон. «Вы, кажется, сказали — Дели?» — Шива перебросил фартук через руку и стал прохаживаться по кухне (актер из него выходил скверный). — «Знаете, я и сам там был, Университет Дели, это было превосходно, да — я воевал, за Англию, да… да, да, прелестно, прелестно». Он ходил кругами по кухне, опуская голову и потирая руки, как Урия Хип, кланяясь и приседая перед шеф-поваром, старичком, который выкладывал большие сочные куски мяса в сумку-холодильник, перед мальчиком, чистившим духовку. — Самад, Самад… — проговорил он, изображая бесконечную жалость, потом вдруг остановился, надел фартук. — Ты такой жалкий человечек.
Мухаммед оторвался от чистки горшков, покачал головой. Ни к кому особо не обращаясь, сказал:
— Молодежь… что говорят? Что говорят? Куда делось уважение? Что говорят?
— И ты заткнись. — Шива махнул половником в его сторону. — Ты старый идиот. Ты мне не отец.
— Троюродный брат дяди твоей матери, — пробормотал кто-то сзади.
— Наплевать, — ответил Шива, — плевать мне на это.
Он схватил швабру и направился к туалету, но остановился напротив Самада и поднес ее деревянную ручку к самым его губам.
— Поцелуй, — усмехнулся он, а потом, изображая тягучую речь Ардашира, сказал: — Кто знает, брат мой, может быть, ты получишь прибавку!
И так почти всегда: Шивы и другие оскорбляют, Ардашир смотрит снисходительно; он совсем не видит Алсану, совсем не видит солнца, хватает пятнадцать пенсов, а потом отдает их, и ему ужасно хочется повесить себе на грудь табличку, большой белый плакат:
Я НЕ ОФИЦИАНТ. Я БЫЛ СТУДЕНТОМ, УЧЕНЫМ, СОЛДАТОМ. МОЮ ЖЕНУ ЗОВУТ АЛСАНА, МЫ ЖИВЕМ НА ЗАПАДЕ ЛОНДОНА, НО ХОТЕЛИ БЫ ПЕРЕЕХАТЬ НА СЕВЕР. Я МУСУЛЬМАНИН, НО АЛЛАХ ОСТАВИЛ МЕНЯ, ИЛИ Я ОСТАВИЛ АЛЛАХА, НЕ ЗНАЮ. У МЕНЯ ЕСТЬ ДРУГ — АРЧИ — И ДРУГИЕ. МНЕ СОРОК ДЕВЯТЬ, НО ЖЕНЩИНЫ НА УЛИЦЕ ВСЕ ЕЩЕ ОБОРАЧИВАЮТСЯ. ИНОГДА.
Но за неимением такого плаката он стремился говорить с каждым и, как Старый Мореход, постоянно объяснять, постоянно пытаться кого-то убедить в чем-то, хоть в чем-нибудь. Разве не это самое главное? Но потом горькое разочарование: главное, самое главное, оказывается, — склонить голову, приготовить карандаш, главное — быть хорошим официантом, слушать, как кто-то говорит:
— Молодой ягненок с рисом. И с картошкой. Спасибо.
И пятнадцать пенсов звякнули о фарфор. Спасибо, сэр. Огромное вам спасибо.
* * *Во вторник, после свадьбы Арчи, Самад подождал, пока все уйдут, аккуратно сложил белые брюки-клеш (сделанные из той же ткани, что и скатерти) и поднялся по лестнице, ведущей в кабинет Ардашира. Он хотел его кое о чем спросить.
— Брат мой! — сказал Ардашир с дружелюбной миной, увидев, как Самад робко просовывает голову в дверь. Он знал, что Самад пришел просить прибавки, и хотел показать, что прежде чем отказать ему, обдумал дело со всей присущей ему благожелательностью.
— Войди, брат мой!
— Добрый вечер, Ардашир Мухул, — сказал Самад, уже целиком входя в комнату.
— Садись, не стой, — тепло предложил Ардашир, — ни к чему эти церемонии.
Самад был рад этому. О чем и сообщил Ардаширу. Минуту он с ожидаемым от него восхищением разглядывал комнату: повсюду золото, толстый ковер, мебель в желто-зеленых тонах. Как можно было не восхищаться деловой хваткой Ардашира? Он взял за основу обычное представление об индийском ресторанчике (небольшой зал, розовые скатерти, громкая музыка, ужасные обои, блюда, о которых в Индии даже понятия не имеют, всевозможные соусы) и просто придал всему этому масштаб. Он ничего не усовершенствовал — все та же дрянь, только в большем объеме, расположенная в большом здании на Лестер-сквер, самой большой в Лондоне ловушке для туристов. Как можно было не восхищаться всем этим и человеком, похожим на какую-то благодушную саранчу, который сидит, погрузив свое узкое членистое тельце в черное кожаное кресло, облокотись на стол и не переставая улыбаться — паразит под личиной филантропа.
— Брат мой, что я могу для тебя сделать?
Самад набрал в легкие воздуха. Дело в том, что…
Самад начал объяснять ему свое положение, и взгляд Ардашира тотчас же стал отстраненным. Его тощие ножки подергивались под столом, а в руках он вертел скрепку, превращая ее в букву А. «А» значит Ардашир. Дело в том, что… да, в чем дело? Все дело в доме. Самад переезжает из восточного Лондона (где нельзя растить детей, да-да, конечно нельзя, если не хочешь, чтобы их покалечили), из восточного Лондона с его бандами Национального фронта, на север, на северо-запад, где все гораздо… гораздо… либеральнее.
Теперь пора говорить.
— Пойми же, брат мой… — заговорил Ардашир, сделав серьезное лицо, — ты должен понимать… я не могу покупать дома всем своим служащим, даже если они мои родственники… Я плачу зарплату, брат мой… Так устроен бизнес в этой стране.
Ардашир пожал плечами, показывая, что сам он совершенно не одобряет «бизнес в этой стране», но что поделаешь. Его вынуждают, говорил его взгляд, эти англичане вынуждают его зарабатывать такие бешеные деньги.
— Ты не понял, Ардашир. Я купил дом в кредит, теперь это наш дом, мы уже переехали…
Как это он умудрился? Его жена, наверно, работала как каторжная, думал Ардашир, доставая из нижнего ящика стола еще одну скрепку.
— Мне нужна только небольшая прибавка, чтобы свести концы с концами. Чтобы нам было немножко легче, пока мы обустраиваемся на новом месте. К тому же Алсана… она беременна.
Беременна. Это сложнее. Тут требуется тонкая дипломатия.
— Пойми меня правильно, Самад, мы с тобой люди культурные, откровенные люди, так что, думаю, я могу быть с тобой откровенным… Я знаю, что ты не говенный официант, — он прошептал бранное слово и снисходительно улыбнулся, как будто это было нечто пикантное и тайное, что их сближало, — я понимаю, в каком ты сейчас положении… само собой разумеется, я все понимаю… но и ты меня пойми… если я начну повышать зарплаты всем родственникам, которые у меня работают, я пойду по миру, как какой-нибудь Ганди. Даже без ночного горшка. Буду прясть при свете луны. Вот, например, сейчас этот кровопийца Жирный Элвис, мой шурин, — Хуссейн Ишмаэл…
