Татьяна Толстая - Двое (рассказы, эссе, интервью)
В пустом автобусе обнаружилась Анна-Лиза и подсела ко мне:
— В этом году ревень у меня вырос нежно-розового цвета, а год назад темно-красного. А у тебя в саду есть ревень?
— Нет у меня сада. И огорода тоже нет.
— Нет сада? Жаль. Сад — это чудесно. Под окнами можно посадить крокусы. А выпить чашку чаю утром, одной, под щебет птиц… Заведи сад, послушай меня.
Беседы о саде не получилось, и Анна-Лиза перешла к другой теме:
— У тебя какие занавески на кухне? Я меняю свои два раза в год. Осенью покупаю бежевые — когда наступят темные дни, в кухне будет светлая гамма. А весной я покупаю темные занавески — в жаркий день у меня будет ощущение, что наступил вечер.
— А я вообще не меняю занавески. Я люблю свои старые. А запачкаются, так выстираю.
— О, интересно! Как вы в России стираете? У вас есть коллективные стиральные машины в цокольных этажах?
— Нет у нас коллективных стиральных машин. В подвалах у нас живут комары. В цокольных этажах висят почтовые ящики, и случается, что шалуны поджигают их, и мои утренние газеты теряют свежесть.
Анна-Лиза смотрит на меня с ужасом и состраданием. Моя злоба ошеломляет ее, и мне становится стыдно. Женщина хочет делать добрые дела и делает: собирает в лесу грибы, а на вырученные деньги покупает термосы детям Тибета. Поет под гитару на перекрестках, и все, что ей положат в кружку, уходит в Африку, пигмеям. Пенсионерам Волхова она отправила контейнер с настольными лампами, собранными по школам Норвегии.
Анна-Лиза вытаскивает из-под сиденья картонную коробку. Она кладет мне на плечо маленькую руку, голос ее звенит:
— Здесь две тысячи бумажных носовых платков. Я полностью доверяю тебе. Ты найдешь русских людей, которые действительно нуждаются в носовых платках. Главное, чтобы ничего не попало к аппаратчикам и номенклатуре.
— Номенклатура не получит. Коррумпированные круги не увидят платков, как своих ушей. Это я тебе обещаю.
Коробку с носовыми платками я отнесла на работу. Думала, расхватают. Брали, но как-то вяло, без трепета. С сомнением.
В субботу позвонили из «Милосердия».
— Одежда из Германии приехала. Не поможете развезти?
— Кому одежда?
— Секундочку… Инвалиды, многодетные. Немножко детей узников. Надо, чтобы все дома сидели, когда машина придет. На каждого волонтера по пять адресов. Поможете?
— Помогу.
Перед фамилией Баранов стояла пометка: «Инвалид». По номеру телефона я видела, что он живет за городом.
— Здравствуйте. Это квартира Николая Ивановича Баранова?
— Да. А кто его спрашивает?
— Это звонит волонтер.
— Кто?
— Я вам должна привезти посылку. Одежда из Германии. Какой размер у Николая Ивановича?
— Родная, не нужна ему одежда, разве что свитер теплый. У него же ног нет и рука одна.
— А вы его жена?
— Я ему никто. Помогаю. Мою, кормлю. Он ведь слепой с девяти лет. Меня Анна Михайловна зовут.
— Анна Михайловна, как к вам добраться?
— Как проедете шлагбаум, так увидите дорогу налево. На углу там киоск закрытый. Вы туда не поезжайте. За бензоколонкой узкоколейка идет, вдоль нее и езжайте. Там переезд будет, а вы все прямо едьте. Через минут десять, ну пятнадцать самое большее, школа вертолетная. Вы ее обогните справа. Тут спросите, как Баранова найти.
— Анна Михайловна, адрес какой?
— Золотая моя, по адресу вам не найти. Сразу за школой развилка начинается. Вы держитесь левой стороны, там спросите. Николая Ивановича все знают, он пятьдесят лет тут живет. Как на мине подорвался, так и остался тут, в своем доме. Я у ворот вас ждать буду. Вы во сколько подъедете?
Анна Михайловна встретила меня, как и обещала, у ворот. Худенькая, опрятная, без возраста. И очень измученная. Мы вошли во двор. Калитка лежала на земле, у забора были свалены какие-то ржавые миски. Протоптана была только тропинка к колодцу.
— Воду из колодца ношу. А мне семьдесят пятый пошел. Спина болит.
— А что, у Николая Ивановича родных нет?
— Совсем один. В войну наши тут стояли, лес заминировали. Потом ушли, а мины остались. Ему девять лет было, когда он подорвался. С тех пор слепой, без ног. Я сама еле жива.
Она заплакала. Я не знала, что сказать. Молча вошла в дом. На газовой плите грелись ведра с колодезной водой. Играло радио. В полутемной комнате сидел на диване Николай Иванович.
— Посылку привезли? — спросил он. — Консервы опять?
— Нет, Николай Иванович, одежда. Продуктовые обещали к Новому году.
— А-а. Да вы садитесь. Или некогда? Анна Михайловна встала у притолоки.
— Вы бы поговорили с ним. Не думайте, он начитанный. Все книги для слепых перечитал. Лучше меня в политике разбирается.
— С экономики надо начинать, с экономики, — перебил ее Николай Иванович. — Старую разрушили, а новая не получается. Ездят по заграницам и карманы себе набивают.
— Николай Иванович, извините, мне надо ехать, меня машина ждет. Еще две посылки остались. Я к вам в другой раз приеду.
Анна Михайловна вышла проводить меня до машины.
— Я летом комнату тут, в поселке, снимала. Давно это было, еще его мать жива была. Когда она слегла, то перед смертью попросила: «Не оставь его, Аня». Вот я и осталась тут, а у меня ведь комната в городе. Уйду — и он пропадет.
Я села в машину. Стемнело, и фигура Анны Михайловны сливалась с забором. И не было над ней ни нимба, ни иного свечения. И не было никаких примет, которые помогли бы найти этот дом, если бы я снова захотела приехать сюда.
1995 год
Студенты
Когда я была в шестом классе, мама решила учить меня музыке. К учительнице я ходила по улице Росси, мимо балетного училища. Из открытых окон слышались голоса педагогов.
— Глиссадики поаккуратнее…
— Тамара! У тебя ферме, как у коровы.
— Лена, напряги остатки мозгов… Надо — препарасьон на левую ногу, а ты опять втягиваешь бедро!
Вот, оказывается, как оно на самом деле, подумала я. Тут унижают. И поразительно: униженные и оскорбленные, став артистами, будут убеждены, что в балете так и надо. Иначе почему-то нельзя.
Учительница музыки мучила меня и страдала сама.
— Урок опять не выучен.
— Не зажимай кисть, сколько можно повторять.
— Здесь же бемоль, господи! Весь кусок сначала и считай, считай вслух…
Меня охватывало отчаяние. Неужели нельзя было написать русскими буквами: «до, ля»? Нет, надо городить палки с рейками и на верхотуре лепить черные кругляшки. И тут же — другая палка тянется вниз, и кругляшки висят уже вниз головой.
Если стану учительницей, думала я, то никогда не стану унижать и мучить учеников.
