София Кульбицкая - Порочестер или Контрвиртуал
Тут она двумя пальцами, вроде бы несильно, ухватила меня за какое-то место около плеча, и внезапно моё тело пронзила до того острая боль, что я, до сих пор не знакомый ни с чем подобным, вскрикнул.
— Ну, так и есть, — обрадовалась Лена. — Я же вижу, у Вас вся спина спазмирована. Оттого-то и болит. Ничего, мы всё это дело снимем в два счёта…
«Ничего у меня не болит, я пошутил!» — чуть было не крикнул я, потому что нынешняя точка, в которую Лена слегка ткнула пальцем, оказалась куда болезненнее первой. А Лена явно была настроена серьёзно. Но отступать было некуда.
— А вот здесь как?.. — поинтересовалась она, находя у меня внизу спины такой богатый источник страдания, о каком я за свои сорок с лишним даже не подозревал. На сей раз я успел стиснуть зубы и приготовиться — и выдержал испытание с честью, не издав не единого звука. Но Лена, видимо, всё равно поняла что-то по моей взмокшей шее:
— Вы не стесняйтесь, кричите на здоровье, — поощрила она, — у меня все орут и матерятся. Зато потом сами увидите, как будет хорошо!..
Когда-то у меня была подружка — тоже профессиональная массажистка. И она иногда меня разминала — когда мне случалось что-нибудь «натрудить», «застудить» или «потянуть». Удовольствие сомнительное, спору нет. Но чтоб я от этого кричал — такого что-то не помню. Потому я и решил, что это у Елены такой оригинальный способ шутить. Ещё и подхехекнул ей, дурак:
— Хе-хе.
Я зря смеялся. Сперва было ещё ничего, втерпёж — её пальцы только попугивали меня, быстро-быстро отыскивая под кожей спрятанные там желвачки и бугорки. Эта боль была даже отчасти приятной. Но постепенно приятное сошло на нет, и стало просто больно. И не «просто», а очень больно. Точнее, так мне казалось тогда — ибо я ещё не знал, что такое настоящая боль.
Удивительно, думал я в те редкие моменты, когда мог думать, — видимо, у меня и впрямь серьёзные проблемы со спиной — а я и не знал. Моя мучительница подтверждала это, подробно комментируя каждый спазм, каждую напряжённую мышцу, которую находила в моем несчастном теле, отчего мне было, казалось, ещё хуже. Но попросить её замолчать я не решался — не мог унизиться перед женщиной, которая мне симпатична. Оказывается, гордость может быть пуще телесного страдания — даже такого сильного. Даже очень сильного. Даже очень-очень…
Я был уверен, что это скоро кончится, не может же она долго меня так мучить. Весь в поту и слезах, я скорчивал лицо под столом в оскаленную гармошку, благо никто не мог меня видеть. И странное дело! Какой-то частью сознания я не хотел, чтобы это прекращалось. Хотел и не хотел. Боль делала меня живым и алчущим бытия, как дикий зверь, заставляла существовать здесь и сейчас. В последний проблеск сознательной мысли у меня в голове мелькнуло, что боль — концентрат телесной жизни…
Секунду спустя я утратил способность к философским обобщениям. Ибо Лена ткнула мне пальцем куда-то под лопатку, отчего всё моё тело, с макушки до пяток, прошил будто бы электрический разряд такой чудовищной силы, что я не удержался и взвыл.
Впоследствии Лена рассказала мне, что это место называется «нож убийцы» — там якобы таится один из самых сложных и коварных спазмов, который так запросто не уберёшь — сперва надо доковыряться до него пальцем, чтобы больно стало где-то в грудине. Но тогда я не знал этих подробностей, да и не до них мне было. Я просто со всей доступной мне ясностью понял, что больше не выдержу, — и, плюнув на гордость, на симпатию, на своё мужское реноме и на соображения медицины, попытался приподняться. Но сильные руки массажистки с присущей им мягкой властностью удержали меня на месте:
— Кууууда?..
— Хватит с меня! — взмолился я. — Не могу больше!!!
— Нет, дорогой мой, так нельзя, — с сочувствием, но твёрдо объяснила Елена. — Ведь это всё твои собственные спазмы, твоё напряжение, ты всю эту гадость в себе носишь. Нельзя с такими ужасами жить, а то много болячек на них нарастёт. Терпи…
Чувствуя, как слёзы стекают по моему лицу в уже мокрую простыню, я заскулил, как застрявшая в двери собака. Раз сломавшись, я уже не мог законопатить этот шлюз: звуки один другого немелодичнее исходили из меня, казалось, помимо моей воли. И с каждым своим воплем я всё больше и больше терял уважение к себе, пока вконец не превратился в растерзанную тряпку. А раз так, мне было уже всё равно — я готов был сдать последние бастионы, лишь бы прекратить этот кошмар. В какой-то момент, ухитрившись-таки ловко вывернуться из-под её рук, я присел на столе и, утирая лицо, покаянно сказал:
— Леночка, я тебе лгал. У меня ничего никогда не болело, мы с Мистером Порочестером просто хотели с тобой познакомиться…
— Я так и поняла, — кивнула моя мучительница. — Но одно другому не мешает. Если у тебя пока не болит — это ещё хуже. Значит, заболит потом, когда будет уже поздно. Ты же видишь, сколько всего у тебя там…
Я с тоской сообразил, что пощады не будет. Сколько оставалось времени мучиться? Я боялся спросить. Вдруг бы оказалось, что ещё минут пять-десять, а так у меня каждый миг была надежда, что истязание вот сейчас кончится; этой надеждой я и держался ещё на белом свете.
— Ацидофилинушка, — падал я всё ниже и ниже, — может, хоть не так сильно? Пожалей меня, я ведь уже не юнец…
— Я привыкла всё делать хорошооооо, — напевно произнесла Елена. — Ты нам с Порочестером так помог, дружочек, теперь и я тебе помогу. Хочешь ты того или нет…
И она вновь заставила меня улечься на стол лицом книзу.
Тут меня ждало очередное унижение — её ловкие пальцы сперва залезли под резинку, приспустили, а затем и вовсе стащили с меня красивые бордовые плавки — последний оплот моей гордости. И кто бы мог подумать, что именно под ними таятся самые страшные зубастые хорёчки?.. Моя подружка никогда не массировала мне задницу, считая это чем-то неприличным. Да я и сам так считал. Но теперь мне стало не до приличий. Я больше не мог сдерживаться. Я вопил, выл, орал, не беспокоясь о том, что подумает обо мне Порочестер, который, вероятно, уже извёлся от страха в соседней комнате. В краткие проблески блаженного отдыха, когда Елена давала мне перевести дух, в моё сознание вновь и вновь вторгался заунывный «релакс», до омерзения чуждый русскому уху.
Но, оказывается, это был ещё не предел страдания и позора. Оказывается (как она объяснила мне по ходу дела), какую-то мышцу, чтобы обезвредить, нельзя было ухватить никак иначе, как засунув мне большой палец в самое неприличное место. Что она и сделала тут же одной рукой, другой жёстко придавливая меня к столу, ибо я предпринял очередную — снова, увы, неудавшуюся — попытку с него соскочить.
Я уже не знал, что мучительнее — боль или унижение. Наверное, всё-таки боль, потому что очень скоро об унижении я почти забыл, и только слышал, словно откуда-то издалека, собственный вой, краем сознания понимая, как важно не дёрнуться, чтобы она мне не повредила чего-нибудь. Главное, ведь я видел только что её руки — нормальные женские ручки, маленькие, трогательные — кто ж мог знать, что они способны творить такое… А Елене, казалось, всё было нипочём. — Что, родимый, больнёхонько? — сочувственно спрашивала она, и в какой-то момент мне показалось, что в этой сочувственности есть нотка садистского удовольствия. Сразу вслед за этой мыслью я испытал такое страшное ощущение укола в оголённый нерв, что, кажется, на миг потерял сознание.
Но это было уже и всё. Боли больше не было, и Елена снова поглаживала меня, успокаивая моё истерзанное тело. Никакого удовольствия от этого я уже не чувствовал, тем более что не верил ей до конца и всё опасался какого-нибудь подвоха. Зато очень приятно было то, что в комнате воцарилась блаженная тишина. Чёртов релакс, наконец, заткнулся — видно, он был рассчитан как раз на время сеанса. Я лежал, весь мокрый, и наслаждался этой тишиной, а, если б меня никто не трогал, было б и того лучше.
Несмотря на это, шевелиться не хотелось, и я б, наверное, лежал так вечно (даже к раздражающим кожу поглаживаниям я начал постепенно привыкать), если б она не спросила:
— Ну как, ножками будем заниматься, или в другой раз?..
— и в тот же миг меня со стола как ветром сдуло. Натягивая джинсы, я понемногу приходил в себя и, оказавшись, наконец, в относительной безопасности, вновь обрёл способность заботиться не только о своей персоне, — но ещё и о том, ради кого, собственно, и перенёс все эти муки. Прежде, чем покинуть страшное помещение, я шепнул садистке, чтоб с моим другом она была понежнее — он, собственно, ни на что не жалуется, зато очень устал от жизни в силу выпавшей ему горькой судьбины, и ему нужна обычная расслабляющая процедура. Лена понимающе улыбнулась и закивала — нет проблем, она сделает Мистеру Порочестеру простенькую «классику».
