София Кульбицкая - Порочестер или Контрвиртуал
Порочестер, однако, не разделял моих восторгов.
— Не люблю я все эти… граффито, — брезгливо перекосив большой рот, сказал он. — Какие-то они… ээээ… Что-то в них эээ… не того…
— Да Вы посмотрите, дружище, какая красота! Так запросто это не нарисуешь, тут поработал настоящий художник!
Карлик хмыкнул.
— Да, красивенько, конечно, но… не наше это всё-таки, чужое… Не русское, — неожиданно пробудились в нём его исконные семь восьмых.
Я хотел едко заметить, что эта нелюбовь, скорее, носит не так национальный, как возрастной характер, но вовремя спохватился и промолчал. Мой бедный приятель сейчас нуждался в том, чтобы его подбадривали, а не гасили.
От станции предстояло ещё минут пятнадцать ехать на рейсовом автобусе. Елена предусмотрительно выслала нам расписание — слава Богу, оно действовало, — но мы ухитрились припереться раньше и теперь ждали под козырьком какого-то красного кирпичного здания, с тоской разглядывая унылые безлюдные окрестности сквозь мелкий секущий дождь. Мой смиренный попутчик дробно постукивал зубами, да и сам я потихоньку начинал подмерзать — пока мы шли по лужам к остановке, у нас изрядно промокли ноги. Зайти же в близлежащую кафешку, обаятельную своей облезлой староформатностью, мы не отваживались — вдруг автобус придёт раньше срока.
— Дружище, а Вы, вообще, машину водите?.. — вдруг спросил Порочестер, покосившись на меня выпуклым карим глазом.
Я сделал грустную гримасу и помотал головой — с чем-с чем, а уж с автомобилями-то я не имел дела никогда.
— А почему?..
Как-то не задумывался над этим: я никогда столько не зарабатывал, чтобы позволить себе приобрести автомобиль.
— Жаль, — мечтательно сказал Порочестер, отгибая рукав и вглядываясь в свой модный, похожий на детский, огромный розовый пластиковый циферблат. — Сейчас ехали бы себе в комфортных условиях, слушали какую-нибудь милую попсятину… В будни должна быть вполне пристойная дорога…
Я горько рассмеялся:
— Дружище, так тачки-то у нас с Вами всё равно нет!..
— Есть, — вдруг сказал Порочестер, по-видимому, начавший понемногу приходить в себя. — Купил год назад по случаю — левый заработок подвернулся. Дэушка, красненькая такая… В гараже стоит. Только вот водить так и не научился. Ноги коротки…
— Шофёра наймите, — праздно заметил я. Но Порочестер, видно, уже серьёзно думал об этом:
— Шофёр больно кусается. Да и не люблю я эти отношения: барин — холоп. А вот если б хороший друг какой-нибудь… Вы, например… Я б и доверенность на Вас выписал… Так-то машина, она в Москве ни к чему не нужна. А вот за город мы с Вами так бы хорошо катались…
Я только хотел развести руками и сказать, что тут уж я не виноват — что б ему раньше меня предупредить, лет эдак на двадцать, — но тут случилась радость: подошёл автобус. Порочестер так был упоён комфортом, пусть даже третьесортным, что позабыл о том, какие грандиозные у него на меня планы.
Сойдя на нужной остановке, мы сверились с заботливой Елениной схемкой: если верить ей, до заветной цели оставалось минут десять пешком, не больше. Вот только тропинка, ведущая меж сетчатых и деревянных заборов, от дождя неимоверно размокла, и нам приходилось прилагать чудовищные усилия, чтобы вконец не выпачкать наши тщательно начищенные перед выходом ботинки и — главное — штанины нового Порочестерова костюма. Несчастный преодолевал препятствия очень мужественно и даже, кажется, порозовел от улучшившегося настроения, пока в один прекрасный момент не оскользнулся на полусгнившей листве, не протанцевал на одной ноге жуткий данс-макабр, — и только усиленные взмахи коротенькими ручками удержали его от падения, зато сам он не удержался от крепкого словца.
— Нет, учитесь водить машину, дружище!!! — в сердцах крикнул он, причудливо изгибаясь, чтобы в очередной раз оглядеть свои брюки сзади.
— Опомнитесь, голубчик, я старик! — не выдержал я, которому, в конце концов, было ничуть не легче преодолевать этот крёстный путь. При том, что Порочестер-то шёл налегке, а я, как дурак, тащил за ним пакет с подарками для Елены: бутылкой дорогого красного вина, баночкой красной же икры и огромной глянцевой коробкой шоколадных конфет с вишнёвым ликёром. (Порочестер подумывал купить ещё и алые розы, но по здравом размышлении мы отказались от этой затеи — бедные растения могли бы и не выдержать такого переезда).
— Да Вы на целых два года меня моложе! — вспылил Порочестер, чья храбрость увеличивалась пропорционально приближению опасности (ожидание смерти хуже самой смерти). — Я вот, например, себя стариком не считаю! Мне бы Ваши данные, я бы… я бы… да Вам просто лень задницу лишний раз от компьютера оторвать…
Не знаю, чем бы всё это закончилось — боюсь, нам ничто бы не помешало поссориться в очередной раз, — если б мы, наконец, не вошли в перекошенную калитку, которая, судя по всему, была предтечей места назначения. Достав мобильник, я набрал Елену и сообщил, что через минуту, не больше, мы подойдём к её воротам. И вот — не успели мы ещё остановиться у сетчатой двери забора, а из домика уже выскочила долговязая блондинка с небрежным узлом на затылке и лёгкой, почти девичьей припрыжкой побежала нам навстречу. Жаль, фигуру я разглядеть пока не мог — наша хозяюшка, боясь замёрзнуть, набросила на плечи «дутую» курточку.
— Она?.. — с опаской, недоверчиво спросил меня Порочестер, следя её неумолимое приближение покрасневшими, слезящимися от ветра глазами.
Спустя миг Елена — конечно же, это была она! — уже отпирала нам дверь, морщась и старательно возясь с тугим замком, чтобы не глядеть на нас раньше времени. Ну, а у меня отлегло от сердца: не знаю уж, как Порочестеру, но на мой непритязательный взгляд она выглядела очень даже симпатично и молодо. Эдакий ностальгический тип вредной девчонки — небольшие юркие глазки под светлыми ресницами, продолговатое лицо, песочные кудряшки надо лбом — забавная, но чертовски уютная. Я только надеялся, что и мы не вызовем у неё сильного отвращения. Впрочем, миг спустя, пропуская нас в калитку, она широко и радостно улыбнулась, показав острые зубки, и улыбка у неё оказалась хорошая, искренняя, глаза, сощурившись, стали медовыми, — очевидно, фейс-контроль мы прошли.
— Нормально добрались? Не заблудились? — весело спросила она, вполне уже владея собой — умница девочка! — и я мельком покосился на Порочестера, соображая: пора ли брать на себя тяжкую и несвойственную мне роль связующего звена, тамады, записного балагура — или же мой остроумный друг предпочтёт самостоятельно подпустить для затравки какую-нибудь искромётную шутку?.. Нет — он ещё явно к таким подвигам не готов; придётся мне. Лихорадочно завертев ржавыми колёсиками в голове и вспомнив беззаботную студенческую юность, я поднатужился и с профессиональной лёгкостью выдал:
— Мы, хозяюшка — люди городские, бывалые, по пням да муравейникам ориентируемся! Хе-хе-хе-хе-хе.
То ли наша новая знакомая была очень вежливым человеком, то ли я и впрямь удачно выступил, — но после моих слов она залилась совершенно искренним, заразительным, почти детским колокольчатым смехом, в котором не было ни грана нервозности — одна нескрываемая радость жизни:
— А-ха-ха-ха-ха!.. Ой, мальчики, уморили!..
Наконец-то и Порочестер немного расслабился и выдал короткий булькающий смешок. Мы поднялись по деревянным ступеням и вошли в небольшой «предбанник», заставленный бытовым хламом: сломанными стульями, тазиками, завязанными пакетами с чем-то неизвестным и всякой всячиной. Покосившись на тусклую дверцу старого зеркального шкафа и как бы невзначай пригладив пятернёй растрёпанный чуб, я нашёл, что для своих лет выгляжу не так уж плохо.
— Вот тапочки, ребята, — сказала хозяйка, сбрасывая куртку, замшевые сапожки и изящной ножкой пододвигая к нам суровые матерчатые мужские тапки (приятно новые — к нашему приходу готовились). Хорошие тапочки, хорошая ножка, и сама стройненькая, приятно оформленная — мой друг должен быть доволен. Не знаю почему, но я чувствовал такую личную ответственность за их сближение, как будто это не они, сами-двое, добрых полгода изображали безумную страсть на глазах у всего Рулинета.
В джинсиках и простеньком обтягивающем свитерке хозяюшка смотрелась очень мило — я бы даже сказал, сексуально, если б не был человеком строгих моральных правил. Впрочем, боюсь, что оценить ни того, ни другого Порочестер сейчас был не способен. Только что он снял и аккуратно повесил на предложенную вешалку плащ — и по его напряжённым движениям можно было догадаться, что он беспокоится только об одном: как оценит его новый костюм первый независимый зритель. Судя по восхищённо приподнятым бровкам Лены, она впечатлилась. Чего нельзя сказать обо мне. Почему-то теперь, в этом простеньком чистом жилище, моё изделие показалось мне аляповатым, резким по тону, безвкусным, невыносимо диссонирующим с окружающей обстановкой. Хорошо ещё, что бедняга Порочестер со своей субъективной колокольни не мог этого видеть.
