Виктор Мануйлов - Распятие
Тройка «петляковых» заходит с кормы транспорта, и вот уже самолет командира звена срывается в пике и идет в атаку…
Два прожектора с судна протянули к нему свои лучи, поймали, повели…
Часто-часто мигают, выпуская снаряды, зенитные установки…
Баранов, выждав несколько секунд, бросает свою машину почти в отвесное пике — громада корабля, медленно вползающего в дымовую завесу, стала расти и стремительно понеслась навстречу…
Яркой вспышкой прямо в глаза ударил прожектор…
Разноцветные нити трасс, такие красивые и безобидные со стороны, казалось, уже пронзают вращающиеся диски пропеллеров…
Внизу мелькнула машина командира звена…
За кормой транспорта поднялись белые столбы взрывов…
Мимо!
Еще секунда! Еще!
Тело вжато в кресло, руки застыли на штурвале, палец на спусковом рычажке…
Еще миг! Еще! Прямо в слепящую пасть прожекторов! Неважно: жизнь или смерть, лишь бы попасть, накрыть бомбами, не упустить!
Палец до упора жмет на рычажок…
Тело чувствует, как самолет освобождается от груза… Теперь штурвал на себя! Еще! Еще!
Страшная сила инерции старается сорвать руки со штурвала. Ничего, это знакомо, не впервой, не сорвет…
Где-то позади остался корабль, в атаку на который идет третий самолет третьего звена…
Ревут натужно моторы. Самолет выходит из пике… «Командир, цель накрыта! — раздается в наушниках ликующий голос стрелка-радиста. — Горит! Горит паскуда!»
18. Июль 1974 года. Четверг, утро
Дорогу переходило стадо телят, и я остановил машину.
Два пастуха с длинными, волочащимися по земле кнутами брели за телятами; рыжая лохматая собачонка с высунутым языком посмотрела на меня подозрительно, оглянулась на пастухов и легла в пыль обочины, следя за стадом и прядая ушами с белыми кисточками на концах.
Оба пастуха, люди неопределенного возраста, в кирзовых сапогах и одинаковых брезентовых серых плащах, равнодушно и даже как бы обреченно брели вслед за стадом, дымя папиросами, и казалось, что дым, всплывающий время от времени над их головами, и был той силой, которая заставляла их двигаться.
Встречная машина с противоположной стороны шоссе нетерпеливо посигналила, один и пастухов оглянулся на машину, замысловато выругался, взмахнул кнутом — сухой щелчок заставил ближних телят кинуться в середину стада, — видно, телята уже знали, что такое кнут, — но в целом стадо все так же медленно и обреченно продолжало переходить дорогу, и даже рыжая собачонка лишь навострила уши, но не сдвинулась с места, словно понимая, что щелчок кнута относится не к стаду, а к пипиканью машины.
Я смотрел на бурых степных телят, и чувство непонятной жалости начало охватывать меня. Мне почему-то стало жаль и Баранова, и Иванникова, минуту назад занимавших мое воображение. Да и самого себя. Что-то безысходное чудилось в движении через дорогу худых телят и серых пастухов, что-то в их движении напоминало мне и мою жизнь, и жизнь моих сослуживцев.
Вот я — способный, даже, быть может, талантливый человек, но кому нужны мои способности, мои таланты?
Никому. И разве я один такой? Таких тысячи.
Может, зря я согласился перебраться в Москву, зря согласился стать работником тогда еще совнархоза, а теперь министерства, зря ушел от живого дела?.. Может, зря. Пожалуй, так оно и есть, что зря. Но теперь ничего не поправишь, даже если очень сильно захотеть. Да и жена с некоторых пор считает себя чуть ли ни коренной москвичкой и старается изо всех сил внушить эту мысль другим, а когда мы приезжаем в отпуск, так от нее только и слышишь, что «у нас в Москве да у нас в Москве». Палкой ее теперь из Москвы не выгонишь. Да и мне возвращаться на пепелище как-то не с руки.
На заднем сиденье всхрапнул Дятлов и зачмокал губами. Неужели и он, и я были когда-то молоды, и все самое лучшее, самое интересное, самое заманчивое ждало нас впереди? И вот прошли годы, а что было в них интересного, заманчивого? Ничего! И это все? Неужели дальше ничего не будет?.. Кроме вот этой дороги, выжженной степи, белесого неба и мычащих телят с тоскливыми глазами?..
«Что-то ты, брат, захандрил, — сказал я себе. — Смотри на жизнь проще. Она и без того слишком сложна, чтобы усложнять ее искусственно. Вот половим с Дятловым его сомов, отдохнем, потом ты вернешься в город, поставишь свою закорючку под актом и улетишь в Москву, где горячая вода и электричество круглые сутки, где масло, мясо и колбаса продаются свободно, а не по талонам раз в месяц, где у тебя хорошая квартира и „москвич“ последней модели, хорошая должность с приличной зарплатой, положение в обществе. И жена у тебя тоже ничего, и дети не хуже других. И будешь ты жить, как живут все. Каждый должен пройти свой путь, не у каждого он заканчивается героическим поступком. Можно бы, конечно, на БАМ, но не с твоей язвой. Так что сиди и не рыпайся. Другим хуже живется, и то ничего. Надо убедить себя, что тебе повезло. Тем более, что многие так и считают. Да, тебе чертовски повезло! Тебе повезло! Повезло! А вот этим пастухам — нет! И Дятлову тоже не повезло, хотя он этого и не осознает…»
Стадо прошло, и я медленно повел машину дальше, высматривая нужный мне поворот. Ага, вот остов когда-то потерпевшего аварию грузовика, про который мне говорил Дятлов, вот и поворот. Я свернул на проселок, оглянулся на безмятежно спящего Дятлова и не спеша покатил вперед.
По этому проселку ездят, видать, редко, а в распутицу просто гонят по целине, о чем говорят колеи по сторонам от дороги, поэтому и проселок выглядит неразъезженным. А может, я свернул не там?.. Нет, все приметы сходятся. Да и, в конце концов, какая разница, куда ехать! Все едино в моей жизни еще ни разу не было так, чтобы сбылось что-то из того, о чем я мечтал или что планировал. А то что я попал в Москву, так это чистая случайность, и другой бы на моем месте из этого обстоятельства извлек для себя несомненную пользу, плюнув на всякие моральные предрассудки. Впрочем, и я пытался что-то сделать, понукаемый своей женой, но всегда останавливался перед какой-то невидимой чертой и тем только вредил себе самому. Решительности мне никогда не хватало. И смелости.
Дорога между тем потянула на подъем, впереди стал вырастать бурый склон пологого увала с серебристым гребнем и расходящимися во все стороны глубокими оврагами, которые при низком еще солнце мрачно чернели старческими морщинами на светлом лике земли.
А вот и вершина.
Сухая, изборожденная мелкими трещинами земля слегка похрустывает под колесами машины. В открытое окно врывается прохладный ветер. Он гонит по блекло-зеленой и бурой траве веселые волны, треплет седые космы ковыля. Он словно распахнул занавес — и открылся широчайший простор, наполненный солнцем до самых краев, так что кажется, что если даже погасить сейчас само солнце, простор этот все равно будет светиться тем же золотистым светом, запасенным впрок в каждой складочке местности, в каждой травинке, в самом воздухе, загустевшем до сиреневой плотности. Нога моя невольно сошла с педали газа и легла на тормоз — и мир зазвучал своими особенными, степными, звуками, и тишина опустилась на меня и сомкнулась со всех сторон.
Я открыл дверцу и выбрался из машины. Огляделся. Совсем близко увидел тополиную рощу, которая манила меня с шоссе, и десяток беленьких домиков с золотистыми от солнца соломенными или камышовыми крышами. А чуть дальше, за таким уютным островком зелени среди однообразной степи, лежали длинные низкие строения под черепичными крышами, и по той геометрической строгости, в какой их уложили на голом пространстве и окружили ровными рядами тополей, я догадался, что там какая-то воинская часть.
К югу от тополиной рощицы и золотистых крыш весело желтели квадраты и прямоугольники созревающих хлебов, а за военным городком на север простиралось серое безжизненное пространство, перепаханное вдоль и поперек неровными широкими бороздами. Скорее всего, это и был тот самый учебный полигон, который бомбили и расстреливали летчики нашего полка. И других полков тоже. А солдаты, живущие в длинных казармах, обслуживают полигон, выставляя там всякие мишени…
Рядом с хутором голубел пруд, чуть поодаль от него — второй. Пруды походили на голубые капли со срезанными основаниями, словно эти капли катились-катились себе некогда по ровной поверхности степи, уперлись во что-то да так и застыли, в недоумении глядя в небо на яркое солнце. Не мог же Дятлов эти пруды назвать озерами, а других голубых капель на поверхности степи я больше не разглядел.
Как давно я не был в степи! Как давно не дышал ее терпкими запахами! Последние годы все лес да лес, и я уже привык к нему и потихоньку начал забывать степь. Лес — это, конечно, здорово, но в лесу нет того простора, той распахнутости и открытости. Там можно услышать крик птицы, но где она? Или треснет ветка, но кто неосторожно наступил на нее? Или с шумом взлетит тетерев и тут же пропадет из глаз в лесной чащобе. Или выскочит на поляну заяц, увидит тебя и — скок-скок в березняк… И лишь вершины деревьев шумят и качаются над головой, и все таинственно, скрыто от глаз. В этом есть тоже своя прелесть, но если ты вырос в степи…
