Владимир Файнберг - Patrida
— Значит, есть муж?
— Теперь нет, бамбино. Теперь ты. Один. Больше у меня никого. Нигде, — Лючия поцеловала его. — Спишь? Хочешь спать?
— Честно говоря, хочу есть. Зверски. Давай пойдём вниз, поедим?
— Не надо. Лежи.
Она поднялась, вышла. Вскоре Артур начал подмерзать. Разглядел валяющийся на ковре пеньюар, укрылся. Ему в самом деле захотелось спать, но и голод нарастал. У Артура было чувство, что весь его организм обновился, стал таким, как когда ему было восемнадцать… В конце концов он все‑таки заснул. А когда проснулся, увидел себя не под пеньюаром, а укрытым одеялом, с подушкой под головой. Свистящий звук пронёсся в воздухе.
Он повернул голову. В скупом свете утра Лючия задёргивала глухую штору на окне.
— Зачем? Нет лучше раннего рассвета. Лючия обернулась. Гладко причёсанная, умытая. В белом свитере, в белой юбке.
— Не хочу, чтоб видел меня сразу после такой ночи. — Она задёрнула штору до конца, подошла, села рядом.
— Кто же из нас несвободен? — Артур нашарил в темноте её руку, поцеловал. — Ты для меня мать–земля, весь мир. Не можешь быть некрасивой.
— Видишь! Начал понимать. А говорил — ты старше. Это не значит. Ничего. Fanciullo, моё дитя, принесла для тебя, — Лючия щёлкнула выключателем у изголовья.
Под низким светом торшера на столике стоял поднос, где на тарелках был салат, зажаренные отбивные, груши и яблоки в вазе, дымились две чашки кофе.
— Это никуда не годится. — Он сел. — Я сплю, ты обслуживаешь, одариваешь… Как вообще ты себе представляешь дальнейшее?
— Будешь делать своё дело, я буду тебя хранить. Пока живу. Ешь. Всё станет холодным.
— А ты? Между прочим, чей это портрет там, на стене у двери? Мать?
— Не портрет. Фото. Ешь. Расскажу тебе. Не мать. Больше, чем мать. Это, caro mio, моя старшая подруга, очень старшая. Она — русская. Да! Евгения Владимировна. Жила в Париже. Дочь эмигранта из России, Коммунистка. Без фальши. Когда немцы пришли во Францию, была в маки. Совсем девушкой делала взрывы складов со снарядами и на железной дороге. Ранена в плечо. Плен. Потом из руки Де Голля имела орден Почётного легиона, но мечтала в Советский Союз. И поехала. Там у вас её арестовали. Концлагерь. А когда Хрущев отпустил, улетела в Париж. Потом была много у нас в Милане. Между студентов, рабочих. Говорила: то, что в Советском Союзе — не социализм, не коммунизм. Тогда я стала знакома с ней. Евгения Владимировна плакала, что СССР компрометирует идею. Ты сейчас понимаешь меня?
— Да. Тоже этим переболел.
— Нет, не можешь понять, fanciullo, какая трагедия для нас, людей Запада. Не смогли построить социализм, настоящий. Все‑таки вы имели эту возможность. Потеряли. Это она, Евгения Владимировна, сказала, чтоб учила русский в университете. Я узнала Герцена, Бакунина, Ленина. Читала ваших писателей. Мой самый близкий — Маяковский. Когда прочитала в твоей книге, что знал его мать, стала потрясена. Кажется, Маяковский был очень давно, правда? Почему перестал есть? Хочешь, сделаю новый кофе, этот уже холодный.
— Нет. Спасибо, Лючия. Что сейчас с Евгенией Владимировной?
— Сейчас умерла. В тот же год, когда мои родители погибли в катастрофе.
— А твой муж?
— Caro mio, не хочу про это. Но один раз и навсегда знай: он грек с этого острова. Сейчас в Нью–Йорке. Имеет другую женщину, детей. Мой отец и он были компаньонами. Мой отель, и ферма, и эта вилла — все построено на деньги моего отца. Только яхта мужа, подарил на свадьбу. Он много летал в Америку, в Африку. Никогда не обманывал, говорил мне про свои романы, показывал фото мулаток, или как плавает в бассейне с негритянками. Голыми. И я прогнала его. Просто прогнала.
— Он сумасшедший, — перебил Артур. — Изменять тебе мог только сумасшедший.
— Почему? Любит только себя. Свои капризы. Очень богатый. Был счастлив, когда поломался Советский Союз.
— Так это все недавно?
— После катастрофы с родителями. Смерть Евгении Владимировны. Катастрофа с мужем. Катастрофа с идеей коммунизма. Я осталась одна здесь на острове, среди чужих людей. Вот ты знаешь все. А теперь я хочу спать, если можно. — Она выключила торшер.
Артур обнял Лючию, снял с затылка черепаховый гребень, распустил её волосы.
— Нет. Не трогай. Не хочу, чтоб всегда спали вместе, fanciullo. — Она подняла Артура с постели, поцеловала, и, пока он собирал в темноте разбросанную одежду, стала стягивать с себя свитер. — Умный, должен понимать. Не хочу, чтоб привык ко мне. Иди к себе. Тоже спи. Потому что потом тебе нужно делать своё дело, — у неё уже заплетался язык.
Он вышел, открыл дверь в свою комнату, зажмурился. Солнечное утро было в разгаре.
Артур надел тренировочный костюм. Увидел в раскрытом секретере свою папку, листы рукописи. Но сейчас браться за авторучку не было ни сил, ни желания.
Переполненный тем, что случилось за эту новогоднюю ночь, не смог заставить себя и лечь спать, хотя спать захотелось снова. Вспомнил, что в гостиной остались подаренные Лючией удилище, снасти, решил пойти попробовать половить рыбу. Но сначала нужно было раздобыть какую‑нибудь наживку, хоть мидий.
Артур подошёл к стеклянной двери, дёрнул за ручку. Дверь была заперта Лючией, о чём он успел забыть.
«Вот так тебя, Артур Крамер, приучают к свободе», — подумал он, взял из сумки пакет с бритвенными принадлежностями и пошёл вниз, в ванную.
РОССИЯЖаркое летнее утро.
Слепит солнце. Слепит быстрый бег реки. Вся она — глубокие заводи и мелкие песчаные перекаты.
На перекате иду по щиколотку среди прозрачных журчащих струй. Под ними сизые, продолговатые раковины — перловицы. Их сотни, тысячи.
Здесь, на русском Севере, исстари добывали жемчуг, перлы. Это место заповедное. О нём мне рассказал лесник, у которого я живу в домике среди соснового бора.
Раковин много, ступить некуда, можно поранить босые ноги.
Лежу на перекате в плавках среди звенящих струй, окружённый сонмом перловиц. Над головой — ни облачка. Нежно–голубое небо, расчерченное стрижами.
Быть частью этой чистоты и свежести, видеть, что вокруг сокровища. И не желать их иметь…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
— Поклянись мне! — сказала Лючия как‑то вечером, когда они вернулись после визита к Фанасису и Маго.
— В чём?
Она достала из ящика рабочего стола дубликаты ключей от парадного, от его комнаты и от двери, ведущей на терраску.
— Ты не знаешь, что тогда думала. Пришла за тобой, а тебя нет.
— Клясться Господь не велит, — улыбнулся Артур. — Достаточно моего слова.
— Должен спать. Утром работать. И ещё помни, обещал Маго завтра лечить какого‑то Яниса. Невероятно. Как ты лечишь?
— Не так, как ты, — улыбнулся Артур.
Он ушёл к себе, постелился, лёг, погасил свет. Никак не мог забыться, уснуть. Дверь приоткрылась, Лючия проскользнула в комнату, склонилась над ним, поцеловала.
— Завтра обещал начать делать своё дело, да?
— Да, — шепнул Артур.
— Теперь будешь спать? Ещё помни — днём должны ехать встречать корабль. Помнишь?
— Да, корабль… — Сон неодолимо наваливался на Артура.
… «Мама! Не смог работать. Пошёл половить рыбу. Если встать лицом к морю, пойду на разведку направо до ближайшего мыса. К двенадцати вернусь. Не беспокойся. Доброе утро!»
Артур стоял на оконечности высокого каменистого мыса с удилищем в руках, глядел на поплавок и думал о том, что Лючия ещё не скоро прочтёт эту записку, оставленную им на застланной постели. Она вставала поздно, в начале одиннадцатого, спускалась в ванную комнату, не менее получаса плескалась там, тщательно причёсывалась. Яркая по природе, не пользовалась косметикой. Капля духов с горьковатым запахом — и все.
После завтрака, состоящего из бокала апельсинового сока, чашки кофе и поджаренного в тостере ломтика хлеба, шла в свою рабочую комнату, включала автоответчик, хмуро прослушивала накопившиеся телефонные сообщения. Обычно звонил Филипп с фермы, или служащая банка, или клиенты из Англии, Германии, Соединённых Штатов, желающие заранее зарезервировать себе номер в отеле на какой‑либо из летних месяцев.
В отличие от таинственной жизни в ванной, её занятия за рабочим столом были доступны взору Артура, и сейчас он вновь представлял себе, как она вносит в толстую алфавитную книгу или в компьютер фамилии клиентов, подписывает счета, какие‑то другие бумаги. И хотя Лючия делала все это с досадой, безрадостно, словно отбывая повинность, уютом и надёжностью веяло от её позы — закинув ногу на ногу в тончайших чулках (она почему‑то терпеть не могла колготки), всегда в новой блузке или каждый раз в другом платье, сидит, подперев одной рукой висок, в другой — авторучка.
«Да, уют и надёжность, — осознал Артур давно забытое ощущение, которого не испытывал с тех пор, как лишился матери. — Уют, надёжность и спокойствие. Такое же, как эти горы, это море».
