Владимир Домашевич - Финская баня
Колотай снял рукавицу, прикоснулся пальцами и всей ладонью к шершавой поверхности гранита, и, как ни странно, холод не обжег руку, напротив, ему показалось, что поверхность валуна не холодная, словно таинственное тепло из середины достигает поверхности, она не обжигает руку холодом, как железо, а медленно, осторожно забирает тепло руки, чтобы добавить к своему, которого сейчас так мало на земле, потому что вокруг зима, а до солнца еще далеко. Только ночами здесь дрожит–переливается северное сияние, но его далекое тепло может, вероятно, принять и почувствовать только один этот камень–валун.
И вот они снова на своем маршруте, который им мерить еще примерно час. Опять впереди Колотай, Юхан время от времени наступает ему на пятки, а иногда отстает, будто отдыхает от высокого темпа. Но чувствуется, что сил у него еще много, во всяком случае, достаточно, чтобы преодолеть всю дистанцию и не упасть на финише. Юхан — выносливый парень, такое расстояние для него уже не предел, а для Колотая — тем более. Еще в институте, да и в армии, он делал стокилометровые переходы, и чувствовал себя хоть и уставшим, но не выбившимся из сил, когда кажется, что ты готов уже отдать концы. Такое чувство было и раньше, когда он только начинал заниматься спортом. Тренировка — основа всякого спорта. Тяни до седьмого пота — тогда будет результат, — Колотай это знает по себе. Юхану до такой отметки еще нужно дорасти, хотя основа у него есть, пота он не боится.
Добрались они домой уставшие, но довольные: дорогу, и немаленькую, преодолели, можно сказать, легко. Только поставили лыжи, сняли свою амуницию и разделись, как появился Хапайнен, стал расспрашивать, как прошли маршрут. Колотай ответил, что хорошо, хювя он, а Юхан, видимо, начал рассказывать, что с ними случилось в дороге. Хапайнен сразу сел на табуретку, упершись руками в колени, и внимательно слушал, иногда что–то спрашивал, но кратко, иногда мотал головой, как бы высказывая свое несогласие с тем, что говорил ему сын. Когда Юхан закончил, Хапайнен долго молчал, словно никого не замечая, — вероятно, был сильно поражен услышанным, или, проще говоря, переваривал то, что проглотил. Наконец поднял голову, уставился на Колотая и спросил:
— Как, Васил, сегодня твои портки остались сухими?
Колотай улыбнулся такому народному юмору и ответил в том же тоне:
— Я как будто знал утром, что меня ждет, и много чая не пил, потому и остался сухим, а если серьезно, то я уже думал, что больше вас не увижу.
Хапайнен покивал головой, дотронулся указательным пальцем до кончика своего слегка курносого носа и сказал с тенью тревоги в голосе:
— Видишь, Васил, тебя одного отпускать нельзя. Но с Юханом — безопасно. Так что все в порядке… Как завтра? Пойдете?
— Я готов, только как Юхан, — ответил Колотай. — Он шел хорошо.
Хапайнен глянул на сына — тот прислушивался к их разговору, видимо,
старался понять смысл слов, и что–то коротко сказал отцу.
— Юхан отчасти понимает, о чем мы говорим, он согласен завтра идти, — сказал Хапайнен Колотаю. — Ваша задача — хорошо выспаться.
— Это мы можем, — с улыбкой ответил Колотай. — Как следует.
Ужин немножко задержался, потому что долго возились, помогали хозяйке управиться с коровами: напоить, накормить, подоить, выбросить навоз, подстелить. Колотаю все эти работы были очень знакомы и близки, он словно возвращался домой, помогал матери, отцу, и у него становилось немного легче на душе, улетучивались мрачные мысли о тяжелой неопределенной судьбе — о плене, который неизвестно когда и неизвестно чем закончится, потому что все будет зависеть от того, как завершится война, кто выйдет победителем, а кто побежденным. Трудно поверить, что маленькая Финляндия устоит против великой и могучей России, но еще неизвестно, не заступится ли кто за маленькую Финляндию, может, даже Германия, которая теперь стала самой могущественной в Европе, и когда Россия поймет, что Германия готова к решительному шагу, она может пойти на примирение, и это будет самый лучший вариант, даже для обеих сторон. Пройдет какое–то время, и пленных станут обменивать, ведь, как и в каждой войне, в плен попадают как с одной, так и с другой стороны… А может быть даже так, что из–за маленькой Финляндии начнется большая война в Европе, потому что могущественные державы только и ищут повода, чтобы помериться силами, хотя от такого соревнования никому пользы может и не быть, а вот вреда — так по самые уши. Достаточно вспомнить, что было двадцать лет назад.
За ужином Хапайнен рассказал жене, что сегодня на дороге парней остановили полицейские, что один из них готов был броситься на Колотая с кулаками, но старший полицейский не дал этого сделать, заступился за парня. И хозяйка, роува Марта, была сильно поражена этим происшествием, сразу запаниковала, сказав, что больше пускать их в дорогу нельзя: недолго до беды.
Хапайнен успокаивал ее, мол, ничего особенного не произошло, закон они не нарушили, наоборот, те двое успокоили третьего, у которого была кровная обида на русских: на этой войне погиб его брат, значит, его брата мог убить вот этот русский, хоть сейчас уже и пленный. На его месте так мог подумать каждый, а мог сделать еще и что похуже, не только схватить за грудки.
К Хапайнену присоединился и Колотай, главный герой всех сегодняшних событий, и они вдвоем, даже втроем, потому что Юхан тоже добавлял что–то свое по–фински, — они втроем убедили женщину, что в их походах нет ничего страшного, никакой угрозы их жизни нет, да и не будут же им встречаться на каждом шагу сердитые полицаи.
Наконец роува Марта согласилась с их доводами, хотя какой–то осадок недоверия оставался: лицо ее было хмурое, она как бы что–то хотела им возразить, но под конец махнула рукой, будто говоря: разве я одна могу переспорить трех мужчин?
Одним словом, твердо договорились: завтра в дорогу. Только бы погода не испортилась, не поднялась метель, хотя за последнее время, которое Колотай «гостил» в Финляндии, он еще не видел, не слышал настоящей метели, будто здесь был край сонного царства природы.
В природе было тихо и спокойно, зато на восточной границе бушевала война, с обеих сторон ложились тысячи голов, одни наступали, другие оборонялись. Оборона была надежная, хорошо подготовленная, финские солдаты были прикрыты бетоном и железом, а советские были живыми мишенями и погибали, окрашивая белый снег в красный цвет. Того, что там сейчас происходило, Колотай не видел, но чувствовал это сердцем, душой, он легко представлял и переживал картины, свидетелем и участником которых был сам. К счастью — или к несчастью? — но его там сейчас нет. Воюют без него, погибают все новые жертвы этой ненужной никому войны. Почему люди на войне все делают механически, слепо исполняют то, что говорят им сверху, хотя разумом и сердцем они чувствуют, что здесь что–то не так. С этим сомнением многие умирают, безвременно погибают, и только те, кто уцелел, через определенное время понимают, что жертвы были напрасными. Но того, что было, уже не вернешь, а те, кто погиб, не оживут, не воскреснут. Их место под солнцем останется пустым. А чем они хуже тех, кто послал их умирать? До плена у Колотая не могли уместиться в голове такие крамольные мысли, а сейчас они поселились прочно, как дома, возможно потому, что были его собственными, а не заброшенными в его голову кем–то извне.
На следующий день после завтрака они, Юхан и Колотай, стали на лыжи и двинулись в дорогу. Гулял небольшой ветерок, но снег на деревьях лежал неподвижно, только серебристая пыль кружилась в воздухе, затягивая даль легкой прозрачной дымкой. Колотая удивляло, что северное сияние куда–то исчезало днем, словно растворялось, а ночью, напоминающей наши сумерки, оно снова проступало высоко в небе, слегка шевелилось, но как–то осторожно, деликатно, можно было и не заметить его переливов, если смотреть бегло, торопливо. Северное сияние было как живое — так показалось первый раз Колотаю, так он видел его и позже. И все больше и больше оно зачаровывало его, притягивало своей таинственностью.
С каждым разом на одной и той же дороге открывалось что–то новое, чего не замечал раньше. Проходил мимо и не присматривался к березкам, которые не были здесь редкими гостьями, но сливались со снежной белизной и пропадали в ней, терялись для невнимательного взгляда. А сегодня он словно впервые увидел, что березок здесь не так и мало, но выглядели они хилыми, словно обиженными, зажатыми густым и разлапистым ельником, в котором так же терялся и пропадал сосонник, больше любящий места повыше, не заболоченные. Березняк рос невысоким, несколько деревцев шли как бы из одного корня или одного гнезда: их стволы из одного центра расходились во все стороны, склонившись чуть ли не на сорок пять градусов к поверхности земли, и было их иногда много, от пяти и больше, но имели вид не очень привлекательный: кривые, скособоченные, с большими и маленькими шишками–наростами. Колотай знал, что это карельская береза, как у нас ее называют — «чачотка», крепкое, как железное, дерево, использующееся для изготовления дорогих вещей, таких как шкатулки, портсигары, канцелярские товары, всякие игрушки, которые могут украсить стол какого–нибудь высокого чиновника или ученого, поэта или художника. И вот это дорогое дерево встречается здесь очень даже часто, в то время как в наших лесах, знал Колотай, «чачотку» почти всю вырубили, именно из–за ее большой ценности.
