Ришар Мийе - Пристрастие к некрасивым женщинам
Ужас, который я внушал самому себе, был не совсем ненавистью, а чем-то близким к опасной жалости. Она обрекала меня на сексуальное и чувственное одиночество, из которого меня не выводили ни одиночное самоудовлетворение (этим я занялся позже, после того как Брижит Нэгр, сама того не осознавая, заставила меня испустить жидкость, до того вытекавшую только во время редких снов), ни проститутки, с которыми я имел дело в Клермон-Ферране, куда мы с сестрой уехали изучать современную литературу. Я даже ходил в туалет и мылся не у сестры, как она мне предлагала, а в университетском городке, где я жил, несмотря на смущавшую меня тесноту. Но еще больше я сам смущал тех, кто заходил в места общего пользования учебного заведения, туалеты и душевые кабины: они боялись проходить мимо меня, словно бы мои экскременты воняли сильнее, чем их, а моя кожа пахла не так, как у них. Поэтому, не желая привлекать к себе внимание, я ходил туда поздно вечером, когда туалеты уже были грязными, а в душе не было горячей воды, что вынуждало часто мыться холодной водой. Меня это унижало, напоминало жизнь в Сьоме и заставляло, когда покидала смелость, зимой душиться больше нужного. Это делало меня еще более странным существом, чуть ли не извращенцем, сказала бы сестра, добавив к этому, что люди всегда стремятся найти (и это – бездонный источник страданий) кого-нибудь более скромного, более ранимого, более испуганного, более одинокого, чем они. Именно поэтому я посещал туалет последним, там были больные или девушки, страдавшие поносом или запором, которые могли облегчиться только ночью. Они приходили туда как благородные привидения, возмущенные необходимостью подчиняться законам пищеварения и обмена веществ. Они так громко кричали, увидев меня, что я был вынужден ходить мыться еще позже, потом в полночь, затем почти на рассвете, выкраивая время от сна, чтобы иметь возможность спокойно помыться, нарушая сон других. В конце концов, я был вынужден через сестру, поскольку мое лицо и юный возраст вряд ли понравились бы владельцам, снять однокомнатную квартиру с туалетом и ванной. Все это сегодня заставляет меня думать, что мои фекалии пахнут сильнее, чем у других, подобно тому, как особенно пахнет пот негров или кожа краснокожих. И это частично объясняет, почему я никогда не жил с женщиной: сила обоняния намного сильнее, чем зрение или слух.
На лицах женщин я сразу же видел выражение ужаса или отвращения и поэтому обращался к менее красивым, часто опустившимся, иногда лишенным красоты или уродливым, которые работали с арабами, неграми, стариками, инвалидами или с типами вроде меня. Этому научил меня товарищ по несчастью, студент-историк, которого бросила его подружка, и он старался найти утешение с самыми красивыми из этих девиц. При этом он дал мне понять, что не хотел бы, чтобы я имел дело с теми же девицами, что и он. Я ничего ему не ответил, потому что очень хотел избежать всякого насилия. А меня, как ни парадоксально, защищал мой облик. Люди словно не хотели испачкаться, поднимая на меня руку, не нападали на существо, ставшее почти священным из-за его уродства. Это стало причиной, что некоторые самые красивые девицы не решались мне отказать, а кое-кто из них стал тайно искать встреч со мной. Они шептали мне на ухо, что я, возможно, смогу принести им удачу, как приносит удачу поглаживание спины горбуна. Мой горб был другого рода, а наши сделки должны быть бесплатными. Но я от этого отказывался, из принципа настаивал на оплате их услуг, не допуская, чтобы со мной имели дело из жалости. Я хотел, чтобы они получали от меня удовлетворение, особенно когда видел, как эти девицы отдавались мне совершенно по-другому, или когда особенное освещение, их забывчивость и неосторожный жест давали мне возможность увидеть кусочек белой и бритой плоти рядом с половым органом, остатки того, что было некогда детской кожей, чей трепет вызывал у меня желание заплакать.
А в первый раз это случилось не с молодой, самой страшной женщиной, лет пятидесяти, похожей на деревенскую домработницу, с выкрашенными в красный цвет волосами, толстоватой, не в шортах или мини-юбке, а в длинной юбке с небольшим разрезом сбоку, позволявшим увидеть довольно толстые бедра. В полуоткрытом пальто, прикрывавшем импозантную, но не слишком большую грудь, она показалась мне желанной. Эта проститутка дала мне возможность познать то удовольствие, о котором моя ладонь так мечтала. Она говорила со мной нежно, поняв, что это было у меня в первый раз, и обнажила грудь, не потребовав дополнительной платы. Потом она ласкала мои яички (так она выразилась), пока я был в ней, – это была почти материнская ласка, отчего я получил наибольшее удовольствие.
Я тогда еще не знал, что для продажных девок почти все мужчины были одинаковы – скоты, которых надо приручать. Но я забывался, рассматривая голых красоток на страницах эротических журналов, которые я покупал в киоске у вокзала. Там было довольно свободно, а продавцы менялись достаточно часто, чтобы я не чувствовал при покупке стыда от их насмешливых или сочувственных взглядов. Улицы красных фонарей, секс-шопы, притоны меня всегда пугали во время ночной охоты, но без них невозможно обойтись, когда нарастает внутреннее напряжение. Там рождается временный союз между уродцами, сексуальными маньяками, одиночками, покинутыми, всеми теми, кто не отказался от желания узнать, что именно делает их мужчинами. Но при этом им нужно то, чего не может дать ни одна женщина, жена или любовница. Я искал покоя между бедрами продажных девок, покоя, которого не давала мне полностью моя рука, ставшая очень умелой по части вызова извержения моего бесполезного семени. Часто случалось так, что в случаях сношений с очень красивыми проститутками я плакал после семяизвержения, больше от угрызений совести, чем от отчаяния. Тогда я начинал говорить себе, что нет ничего лучше этих отношений, напоминающих некую гигиеническую процедуру, а не любовь. Я знал, что любовь, какую себе представлял из прочитанных мной романов, мне не дана. И вовсе не из-за лица, а потому, что меня никто не заслуживал, ни одна женщина, разве только сестра в известной мере. Я укрепился в этой уверенности, что было лучше всего.
Я плакал, глядя на девушек на глянцевой бумаге, на их совершенные тела, на их нахально-невинные позы. Этих девушек у меня никогда не будет. И если я иногда надеялся найти нечто похожее среди проституток, это оставалось всего лишь сном: образ остается образом, и невозможно по-настоящему любить актрису, если ты влюблен в ее роль. Я догадывался, что женщины, любовь, отдохновение являются всего лишь иллюзией, от которой мы можем избавиться только с помощью другой иллюзии. И мне хотелось оставаться в моем заблуждении как можно дольше. Это как выпивка: человек пьет, чтобы забыть, что он пьет. Это дает возможность скоротать дни, каждый из них похож на другой, не имея достаточно денег или смелости, чтобы найти себе тех девиц, которые принимают те же позы, что и в журналах, но только совершенно голые, открыто демонстрируя свое влагалище, выставляя напоказ розовую плоть между своими пальцами и лакированными ногтями. Я понимал, что демонстрация некоторых частей тела, таких как вульва, анус, ноги, спина, рот, для них более трудное дело, чем факт совокупления с отвратительным мужчиной. Равно как обращение на «вы» и хорошие манеры иногда производят неприятное впечатление, словно признак извращения. Я понял, что правильная речь контрастировала с моей внешностью, я должен употреблять те же слова, что и проститутки, их грубую, чисто утилитарную лексику. И я вел себя с ними покорно, услужливо, скромно, стараясь уговорить стать моей матерью на время посещения. Это было необходимо, благодаря чему они могли позабыть страх или отвращение, внушаемое такими клиентами, как я, когда обычно следовало лишь заплатить, чтобы добиться их расположения.
XIII
Я открыл для себя улицы красных фонарей, ночлежки, дешевые духи, холодные души, ночные блуждания, усталость, а потом массажные салоны и вновь обретенное, словно милость, одиночество. Огромное сексуальное несчастье становится в первую очередь духовным. Для меня этот вопрос в некотором смысле был решен: я был тем, кем был, по многим причинам моя жизнь могла быть лишь пыткой. Я с этим смирился, создав правило, по которому буду жить до самой смерти, пусть даже оно было выдумано мною в отчаянии и тревоге, наспех. К тому же это правило все больше и больше обрастает исключениями. Но я теперь знаю, что чувственность большинства самцов вынуждает их страдать и желать смерти, иногда отчаянно искать ее в том, что они принимают за любовь. И они складывают оружие перед женщинами, все свое оружие, включая и свободу, с которой, впрочем, чаще всего не знают, что делать.
Это – двойное правило: одно касается следствия, другое – эквивалентности. Второе вытекает из первого и иногда противоречит ему.
