Владимир Маканин - Валечка Чекина
А затем другая минута. Олег Дужин читает из Пушкина — воспламенился и читает:
Бог помочь вам, друзья мои…
«И в бурях, и в житейском горе» — это, разумеется, для всех нас. А «в мрачных пропастях земли» — это для погибшего нашего Дягилева и рано умершей Наташи Тучковой.
И это самое «Бог помочь» мы желаем всем нашим. И Дужин еще раз читает. Уже как бы под занавес:
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе, —
здесь он делает глубокий вздох:
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных пропастях земли.
Глава 7
Василий Панин, счастливый, подошел к Вале.
— Ах ты, моя красавица, — заговорил, заворковал он.
Он обожал жену. Он заходил то справа, то слева. Сиял. Он мог вот так часами разглядывать Валю. И, как он сам выражался, «облизывать ее с ног до головы».
— Ну хватит тебе, — сказала Валя.
Но он не мог угомониться:
— Красоточка ты моя! Вот ведь какая у меня женушка!
Василий состоял как бы из двух половинок. Первая была лирической и нежной. Он обожал свою Валю. Вторая была не лирической. И не нежной. Это когда он ревновал или поучал Валю, как нужно относиться к профессии проводника. Валя в таких случаях только отмахивалась и говорила:
— Опять какая-то муха укусила.
Или старалась его отвлечь:
— Ты, когда в райцентре был, детских рубашек на лотках не видел? Вроде бы по трешке?..
Был поздний вечер. Ночь. Поезд мчал… Василий сидел рядом с женой в своем купе для проводников. Он очень хотел спать, но не мог себе этого позволить.
— Ну и пассажиры сегодня, — сказал он жене. — Никак, дьяволы, не улягутся.
— А тебе жалко?
— А чего по вагону шастать? Напился воды — ив купе.
Василий явно находился в состоянии, когда он поучал и ревновал. Проводница (Валя? Валечка?.. Валентина Ивановна?) промолчала. Она сидела рядом и равнодушно вязала на спицах. Вагон покачивало. Ночь как ночь.
— Спать ложись, — сказал Василий.
— Твоя очередь.
— Очередь не очередь, а ложись спать.
Проводница, не отрываясь от спиц, ответила:
— Мое дежурство. Сам спи.
— Знаю я тебя, — Василий вскипел, но сдержался. — Либо заснешь, либо заболтаешься. И опять украдут что-нибудь общественное.
— Ничего не засну.
— Ну, как же тогда крадут у нас?..
— Не знаю, как крадут.
— А с бородачом? Болтала, а? Небось про любовь да про ночку лунную. «Ах, поглядите, как луна на наш поезд глядит!» — передразнил Василий.
Проводница покраснела, но не ответила. Сказала только:
— Болтай…
— Ведь стыдно!.. Стыдно, понимаешь ты это слово?
Василий перешел на свистящий шепот:
— И ведь все в твое дежурство случается.
Василий передохнул:
— Неправда, скажешь?
Проводница промолчала.
— У тебя скоро и простыни, и полотенца — все утащат. Вагон от поезда отцепят, — фыркнул Василий. — Будешь стоять в какой-нибудь степи, смотреть на луну и думать, что едешь!
Василий прислушался. Так и есть, кто-то ходит. Кто-то не спит. Василий, не вставая, выглянул из купе.
— Студент этот. Да еще майор… Курят.
— Не спится людям.
— Это уж точно. Ждут, пока я засну. Сейчас это называется «не спится», а завтра стаканов не будет.
— Неужели майор утащит стакан? До чего же ты глупый, Василий. — Проводница даже руками всплеснула: — На майора подумал, а?! И надо же такое подумать!
— Ну, значит, студент.
— Студент еще туда-сюда. У них голь, все казенное. Если и возьмет, то по привычке… А ты на майора. Ума-то у тебя, Василий…
Василий сам понимал, что перегнул. Но сдаваться не хотелось. И теперь он вспылил по-настоящему. Ей, видно, в голову не приходит, что думают бригадиры об их вагоне, а ведь думают, что здесь работать не умеют! Или даже думают, что для себя Василий Панин крадет…
— И только в единственном вагоне это случается!.. В нашем, ты понимаешь?
Он даже задохнулся:
— Ты… ты… — Он никак не мог подобрать наиболее обидное, наиболее оскорбительное слово, чтоб проело ее раз и навсегда, как кислота. И наконец нашел. И выпалил: — Ты растратчица! Вот ты кто!
Она не стала спорить, сколько же можно. В конце-то концов.
— Пойду-ка пыль протру.
В проходе вагона не было ни души. Она вытирала пыль с поручней. Ни майора, ни студента — померещилось ему, что ли?
— Ох, танго. Танго и-итальяно… — пропела она довольно громко.
Она уже успела немного поговорить с майором. Он рассказывал, что ездит по гарнизонам и лается с начальством. Следит за солдатским питанием — и надо же работа какая!..
— Поплыли туманы над рекой, — напевала она.
Она стояла теперь у самого купе. Но войти и глянуть на майора не решалась: ночь все-таки, да и Василий прямо осатанел, следит.
Поезд тормозил. Станция. Василий взял фонарь. Ага, двинулся в тамбур.
Она быстро вошла в купе. Майор не спал. Видимо, смирился с бессонницей.
— Я… я подушечку вам. Получше принесла. Чтоб спалось вам.
Она поправляла подушку. Майор сидел на нижней своей полке и молчал. На верхних полках храпели.
— Может, в отдельное купе перейдете?.. В последнее, а? — сказала она вкрадчиво и в то же время просто. — Вот у нас военный ехал. Тоже устал, тоже бессонница…
— Что?
— В купе, говорю, отдельное… Там качает меньше.
Майор подумал. Оглядел ее добрым взглядом.
И улыбнулся:
— Красавица ты моя. Не даст он нам все равно побыть вместе. Твой, я про него говорю…
— А он уснет.
— Не уснет. Я его видел.
— Напрасно вы. А там купе тихое. Там броня, никого нет…
— Бронь, — поправил он.
— Ну, бронь… — Она замолчала, а затем сказала: — Поговорить хочется.
— Поговорить?
— Ну да. Я ужасно люблю новых людей. И чтоб рассказывали что-нибудь интересное.
— Имя-то твое как?
— Валечкой звали. — Она улыбнулась. — Расскажите. Вы говорили, что ездите по гарнизонам…
— Да. Работа такая.
— И следите, как солдат кормят?
— Да.
Он вдруг почувствовал, что поначалу понял эту женщину не совсем правильно. И смутился за свою ошибку. И стал что-то рассказывать… Она слушала. Она переспрашивала, ойкала или всплескивала руками.
— Валентина! — раздался голос Василия. — Где ты есть?
— Иду, иду! — Она виновато глянула на майора и выскочила из купе на голос мужа.
Василий в тамбуре возился с полученным углем. Кочережкой он разбивал здоровенные куски и чертыхался: опять скверный уголь…
— Чего тебе? — спросила проводница.
— Ужин-то сделай…
А когда она сделала ужин и заглянула в купе, чтобы пригласить майора, тот уже спал.
Они поужинали.
Василий, дежуривший прошлую ночь, прилег на скамье. Он теперь был в первом состоянии. Не ревновал. И любил жену. Хотелось сказать ей что-то нежное, но клонило в сон. Вагон покачивало. Дела были сделаны. Он ласково взглянул на нее.
— А если разобраться, мы ведь хорошо живем… Верно?
— Верно, — сказала проводница и погладила его рукой.
Глаза Василия закрывались.
— Как там дети? — вздохнула проводница.
— Мать присмотрит.
— Надо ей купить чего-нибудь, Василий.
— Можно.
Теперь он спал. А она сидела возле. Поезд вместе со всем составом как бы тихо запел, зазвенел. Пошли на подъем.
Она думала о детях. Затем о Василии. Затем об этой замечательной жизни на колесах, в которой нет-нет и встречаются люди, и рассказывают, и делятся с ней.
Она дремала и не дремала — привыкла с годами.
— Тормозит… Станция… — прошептала она, вся еще в каком-то сладком сне.
И тут же спохватилась:
— О господи. Узловая!
Она поняла, что уже утро и что четыре ночных часа пролетели. И людям сходить. И майору сходить, не проспал ли?.. Она выглянула — нет, не проспал. Майор уже стоял с чемоданом и с сумкой.
Она кинулась в купе, схватила там сахарницу, красивую, с надписью о фирменном поезде, — что она еще могла? — и к майору. Улыбалась заспанным лицом, а руками заталкивала сахарницу к нему в саквояж.
— Подарок это. На память это. С детства люблю что-то дарить… Вспоминать меня будете.
Майор молчал, недоуменно пожал плечами.
— Хоть небольшая, — сказала она, — все же дружба меж нами была.
Майор не знал, что сказать.
И сошел с поезда, все еще улыбаясь и пожимая плечами.
Она разглядывала Узловую. Когда прибыла тележка с углем, Валя закричала громко и звучно:
— Угля не возьмем! Брали уже… Разворачивай телегу!
Затем она увидела сонного милиционера. Тот дремал стоя, нахохленный, зябкий и весь какой-то несчастный.
