Владимир Маканин - Валечка Чекина
— Чего?
— Завтра он вызывает меня на разговор.
— Это нормально. Он твой новый руководитель.
Она задумалась:
— Может быть, мне уехать и даже не разговаривать с ним?
И вдруг заплакала:
— Когда я без тебя, я всего боюсь, Павлик.
Черников после двухчасового разговора с Валей подытожил:
— Я догадывался, что знания ваши невелики. Но я и не подозревал, что вы просто ничего не знаете.
Валя молчала.
— Я вас уверяю, — продолжал Черников, — медалист-десятиклассник, готовящийся в вуз, знает неизмеримо больше, чем вы.
Валя попробовала улыбнуться козырной своей улыбкой. Не помогло. Черников дрогнул лишь на секунду. И уже опять его глаза смотрели сурово и твердо.
— Интересно, как это вы смогли окончить институт?
Валя опустила глаза.
— Что же вы больше не улыбаетесь?
Валя молчала.
— Вы не знаете простейших операций. Вас должны были выгнать уже на втором курсе.
На какую-то минуту (в конце разговора) он подал ей слабенькую надежду. Она поверила и опять заулыбалась. А он как бы лишний раз убедился. Он поиграл с ней, как кошка играет с мышью. А затем сказал:
— Все. Можете идти… Я соберу специальную комиссию.
Дома Валя сказала:
— Не пойду я на комиссию. Я боюсь.
— Глупенькая, тебя же лишат диплома. Будет считаться, что тебя выгнали из института…
— Пусть.
— Ни образования, ни профессии — это все пусть?
— Павличек, конечно, пусть… Ты меня не любишь, а остальное меня не интересует.
— Да прекрати же!
— Но ведь это правда. Вот хоть поклянусь.
— Ты только на комиссии этого не скажи.
И Гребенников засел за телефон. Дело было нешуточное. Один подобный случай когда-то уже был Тогда все кричали: «Беспрецедентно! Непостижимо!» — и комиссия не только выгнала девчонку из аспирантуры, но и лишила диплома с высшим образованием. Председательствующий ей сказал: «Даже в школе вы преподавать не имеете права», — диплом забрали, не моргнув глазом. Скандал был громкий. Это было три года назад.
В первую очередь Гребенников позвонил Черникову.
— Ничем не могу помочь, — отрезал тот.
На следующий день Гребенников поехал к нему домой. И теперь он просил, как муж просит за жену. О том, что они разведены, он, разумеется, умолчал. Гребенников просил, чтобы Валю отчислили (так и быть!) из аспирантуры, но курс института он самолично переповторит с Валей в этом же году.
— Я обещаю вам, обещаю, — просил он.
Но все напрасно. Черников был не просто тверд в своем, он жаждал справедливости. Он терпеть не мог симпатичных девочек, получающих те или иные дипломы и степени за свои улыбки.
— Но это может вылиться в скандал. В позор! — уже взмолился Гребенников.
— Может.
— Побойтесь бога. Вы же помните тот случай (он назвал фамилию). Тот случай, что три года назад…
— Я не только помню, — сказал Черников.
— То есть?
— Я был председательствующим на той комиссии.
Когда Гребенников вернулся домой, Вали уже не было. И чемоданчика, который она все время собирала, не было тоже. Уехала. Записка доподлинно была такая: «Павличек, облачко мое. Я уезжаю насовсем. Жаль, что ты меня разлюбил».
И теперь Гребенников, встречая знакомых, говорил:
— Новость: Валя уехала.
Голос его был ровный:
— Да, совсем уехала. В какой-то маленький городишко. Нет, не на родину — куда-то на Волгу, адрес не оставила…
Месяца через два в его голосе уже можно было расслышать радость:
— Разошлись?.. Мы ведь давно разошлись. Да, я один. Аспирантуру она бросила — все бросила. Радуюсь?.. Да, пожалуй, радуюсь. Первые дни было тоскливо, уехала — это все равно что умерла. Ну хорошо, пусть преувеличиваю… Но главное вот в чем: сначала я печалился, а теперь вдруг почувствовал себя счастливым.
Гребенников был похож на человека, оправившегося после тяжелой болезни. Иногда, рассказывая, он вдруг плакал:
— Я живым себя почувствовал! Живым!..
Глава 6
Прошло еще три или четыре года. Гребенников стал известным инженером. Что называется, с именем. Валя так и исчезла, не было даже слухов. Тиховаров был уже с хорошей, признанной диссертацией.
Вот именно. Каждый ушел в свое. Волна кончилась, распалась — мы как «мы» перестали существовать. Никто и никого не видел, да и, кажется, не хотел видеть. А случайные встречи это подчеркивали. Дважды или трижды я встречал своих знакомых в метро, а они меня «не заметили», обошли стороной, чтоб не здороваться. А ведь я ничего не сделал им плохого и не подсмеивался над ними в ту пору, когда мы были дружны. Не пытался соблазнять их жен. Не был горьким пьяницей. И не стал бы тут же одалживать у них денег.
А затем я сам дважды обошел стороной кого-то из наших, уже других. Они ничего мне не сделали плохого. Не подсмеивались. Не были горькими пьяницами. И так далее.
Я даже не успел подумать, почему я их обошел стороной. Это было машинально. Без эмоции. Без мысли.
А мысль пришла позже. Однажды еще один «не заметил» меня в метро. Он вышел на какой-то станции, а я за ним. Он сел в автобус (ну, думаю, паразит). И тогда я сел в тот же автобус, специально. Он сошел с автобуса и бегом к электричке, он весь потом покрылся — я за ним. В электричке я сел прямо против него. И это был не он. Похожий внешне, но не он. Незнакомый. И тут я уже не мог не подумать, что, может, потому мы и обходим друг друга. Ведь, в сущности, не знакомы. Другие люди. А осталась лишь внешняя схожесть. Однажды все же зашел Тиховаров.
— Привет, — сказал он, протягивая руку и как-то странно отстраняя вбок левую. Оказалось, летом он ходил в поход по Заполярью, где-то упал и сломал левую руку. Помощи ждать было неоткуда, он сам сделал себе лубки, подобие лубков, и рука срослась, хотя и чуть-чуть криво. Надо полагать, ему было в те дни больно. «Покричал я… Я тогда хорошо покричал», — рассказывал он, слегка посмеиваясь.
— Почти незаметно, — сказал я. — А как при еде, в работе? Не мешает?
— Нет.
Мы посидели, поговорили. Вспоминали наш городок. Вспомнили Валю — где-то она сейчас?..
— Кстати, — сказал Тиховаров, — видел я Гребенникова. Вчера… И, кажется, он говорил, что хочет тебя видеть.
— Меня?
— Да.
— Может быть, что-нибудь новенькое о Вале?
— Не знаю.
Мы еще посидели, повспоминали и попели наши песни. Он здорово помягчел. Он впервые не говорил о Вале плохо. Он в конце сказал:
— Надо все-таки видеться, старина. Надо видеться. Мы как-нибудь зайдем к тебе с Дужиным Олегом. Договорились?
На следующий же день я приехал к Гребенникову на работу. Он был теперь заметной фигурой. Кроме того, я уже был наслышан о том, что Гребенников сейчас очень дружен с одной сотрудницей — молода, только что окончила вуз, хороша, мила и, как все повторяли в один голос, талантлива. Чего же, как говорится, еще?.. Я увидел его: Гребенников был весьма посолидневший и со строгостью в лице. Я спросил с некоторой шутливостью:
— Слышал, что ты женишься?
— Да.
— А меня зачем хотел видеть?.. A-а, понял. Шафером?
— Нет, — он не улыбнулся; он был строг, и, надо сказать, это ему шло.
Я спросил, в чем же все-таки дело. Зачем я ему нужен?.. Я не очень с ним церемонился, он производил впечатление уж очень респектабельного молодого ученого с совершенно наладившейся судьбой. А заметная седина, память о Вале Чекиной, делала его благороднокрасивым. И плюс ко всему (тут я могу быть не прав) я не мог отделаться от ощущения, что всю эту историю с Валей, свою неудачную женитьбу и свои страдания он носит теперь как медаль.
— Приехала мать Вали, — сказал он все с той же солидностью.
— Ну и что?.. К тебе приехала?
— Перестань шутить. Разумеется, не ко мне. Она у этого плутишки… у брата Вали.
— Понятно.
— Видишь ли, — он слегка замялся. — Кажется, она собирается расспрашивать меня о том, как мы жили с Валей.
— Ты не знаешь наших. Она не собирается тебя расспрашивать.
— Ну, неважно. Во всяком случае, она хочет, чтобы я ее навестил.
— А ты этого не хочешь.
— Вот именно, — сказал Гребенников.
— И хочешь, чтоб навестил я.
— С тобой говорить — прямо-таки мед кушать, — похвалил он меня за догадливость.
И очень спокойно добавил:
— Ведь вы же земляки. Навести ее.
Я приехал в то самое общежитие. Юный Чекин уже работал официантом в ресторане, был при деле. Но жил пока еще здесь.
Мать была теперь старой и грузной женщиной, очень медлительной.
— Ну, здравствуй, — баском сказала она и шагнула ко мне.
Мы поцеловались.
Затем мы сидели за столом, и нужно было видеть, как юный официант ухаживал за матерью. Стол буквально ломился от закусок, еды и фруктов. В глазах сына полыхал благоговейный трепет. Он без конца повторял:
