Клара Санчес - Последнее послание из рая
– Что теперь будем делать?
Я достал письмо и сел рядом с матерью. Так же, как это делается в сериалах, обнял ее за плечи и сказал:
– То же, что делали всегда, когда он был с нами.
– Ты в самом деле думаешь, что мы сможем продолжать жить как всегда?
– Конечно, да. Все образуется.
– Не понимаю, почему он так поступил. У него было все, и ничего не нужно было оставлять.
– Но ты же знаешь, что происходит, – сказал я.
Несколько секунд мы сидели молча.
– До сих пор, сынок, мы ни в чем не испытывали недостатка.
– Я не думаю, что он совсем откажется от нас.
– Не знаю, что тебе и сказать, я никак не ожидала, что дело до этого дойдет.
И тут я совершил самую большую глупость в своей жизни – спросил ее:
– Ты все еще любишь папу?
Она с испугом смотрела прямо мне в глаза, но меня не видела, хуже того, видела в моих глазах нечто, чего я сам не знал.
– Мама, что с тобой происходит?
Она не ответила мне ни тогда, ни в течение двух последующих дней. Кроны деревьев отбрасывали на окна кружевную тень. Из туалета шел запах альпийских сосен. Ботинки хрустели на недавно натертом полу, на кухне пока была провизия, за исключением пицц, которые приносил я, дети ходили в плавательные бассейны и возвращались оттуда с полотенцами на плечах. Птицы прятались в тени, а я должен был в поте лица готовиться к сентябрьским экзаменам. Но мать, казалось, ничего этого не замечала. Так что наконец я вошел в комнату и сказал ей:
– Ну, хватит глупостей. Ты должна знать, что в таких условиях мне претит оставаться в этом доме. Я ухожу.
– Подожди, – сказала она, – я вспоминала и думала.
– А теперь что, перестала?
– Да, теперь все вспомнилось.
– Ну тогда пойдем поужинаем в кафетерии «Ипер». Я приглашаю тебя откушать то, что захочешь.
Когда мы ехали туда, на вечерних улицах царило оживление. Из парков доносились звуки музыки, пахло шашлыками и жареными сардинами. Мать сказала:
– Думаешь, он будет счастлив?
– А не все ли равно, – ответил я.
– Нет, это не все равно. Я хочу, чтобы он был счастлив. Не хочу, чтобы за него пришлось беспокоиться.
Мы сели у большого окна, выходившего на автостоянку, на которой в этот час автомобилей было мало, преобладали мотоциклы, возле которых стояли группами парни с девушками. Дети, чьи родители подобно нам сидели в кафетерии, носились как угорелые. В небе висела желтая, большая луна, и к ней хвостом тянулись огни нашего поселка. Невидимый бриз шевелил кроны тополей, ив и сосен, которые я видел здесь с тех пор, как стал соображать. Мне захотелось сказать матери, что я ее люблю, но я сдержался, потому что она чувствовала себя хорошо и без этих излияний.
– С папой все в порядке, – сказал я. – Почему ты думаешь, что это не так? Он делает то, что хочет.
– Твой папа никогда не знал, что делает, но у него была опора – наш дом, мы с тобой. В конце концов он всегда должен был возвращаться сюда, чтобы поговорить со мной, увидеть тебя. Он тебя очень любит. И хотя он нас покидает, я уверена, что тебя он продолжает любить.
– Мама, ради Бога, это все пустяки. Нужно переговорить с адвокатом. Отец не может просто умыть руки подобно Пилату. Он многое тебе должен.
– Я немножко сэкономила и, наверное, поищу работу.
– Подожди, не будем торопиться. Не будем менять образ жизни с места в карьер.
Я почувствовал себя значительно лучше, когда увидел, что в кафетерий входит Эйлиен и осматривает столики пронизывающим взглядом черных глаз, которые делали его таким одухотворенным. Я ему сделал знак рукой.
– Зачем ты зовешь этого? – спросила мать. – Я не хочу ни с кем разговаривать.
Эйлиен сел за наш столик.
У матери хватило сил сказать ему, что я всегда с восхищением рассказывал ей о курсе, который он вел.
– Мне хотелось бы при случае послушать ваши лекции о любви, – добавила она с грустью.
Эйлиен провел рукой по волосам.
– Возможно, я объединю их в брошюру, – сказал он.
– Но это будет уже не то, – ответила мать. Она сидела на фоне звезд и огней, которые виднелись сквозь окно. – Фран говорит, что ты гипнотизируешь публику.
Я быстро понял, что Эйлиен может стать прекрасной заменой мистеру Ноги. Дело в том, что мистер Ноги давно перестал интересоваться моей матерью, а рикошетом и мной. Он уже больше никогда не останавливался, а лишь ограничивался взмахом руки в качестве приветствия, когда мы встречались во время пробежек. А мать возвращалась из гимнастического зала в расстроенных чувствах, жалуясь, что с ней там обращаются не должным образом. Приходящая домработница говорила в этих случаях, что «Джим-джаз» не достоин иметь таких посетителей, как моя мать, таких дисциплинированных и хороших. И в довершение всего ее бросил мой отец. А мне выпало при всем этом присутствовать, и что хотя не глубоко, но она все-таки презирала моего отца.
– Мой отец только что бросил нас, – тут же сказал я.
Мать покраснела, а Эйлиен посмотрел на нее таким взглядом, каким когда-то на меня, еще маленького, смотрел доктор, обследуя мое горло и говоря, что мне нужно оперировать аденоиды.
– Тебе нужно привнести порядок в хаос. Настал момент, когда ты должна продемонстрировать свою силу, свой из ряда вон выходящий ум, который способен проанализировать то, что происходит, и трансформировать ситуацию. Не думай, как это делают слабые люди, согнувшиеся под тяжестью ударов судьбы, перестань думать и надеяться на богов. Ты сама Бог.
– Уж конечно, – сказала мать.
– Что нас больше всего сейчас заботит, так это деньги, – добавил я.
– Вечная песня, – произнес Эйлиен. – Я вам скажу один секрет, который открыл для себя давным-давно: деньги есть повсюду.
Домой мы шли молча. Пересекли парк, переполненный большими группами молодых людей, освещенных луной. Ветерок продолжал покачивать тени в мире, насыщенном трепетом и жарой, полном звезд, человеческих грез – а может быть, и не человеческих – главным образом о деньгах.
* * *Самым богатым человеком из плоти и крови, которого я когда-либо видел, был муж Тани, гангстер. И по вполне понятной причине Эду пошел легким путем, который предложил ему зять, и я вскоре уже видел его в «ауди» в костюмах из льняной ткани, которые скрывали его высокий рост. Очки, часы и пояс были из тех, что рекламируются в телепередачах.
Я еще планировал получить водительское удостоверение, а он уже его имел. Он показал мне его, закатанное в пластик и лежавшее в кожаном бумажнике от Картье. Я провел по нему рукой, как проводят по гладким блестящим перилам.
– Итак, ты уже в деле, – сказал я ему.
Он пожал плечами.
– Ничего особенного я не делаю. Фактически я только должен быть в пределах досягаемости, когда потребуюсь. Он не хочет, чтобы я бросал учебу.
– Это хорошо.
– Я ходил записываться в университет, и мне там не понравилось. Там кишмя кишат кретины.
– Мне кажется, ты собираешься растратить попусту свои великие умственные способности.
– Не знаю, – ответил он и опустил глаза, глядя на свои коричневые ботинки. Потом посмотрел на меня.
– Не думаю, что я создан для того, чтобы делать нечто особенное.
Да, Эду пребывал в растерянности, я – тоже, и к тому же не был готов встретить удары судьбы, как он. У меня не было ни отца, ни богатого зятя, который делал бы мне подарки, о которых я и мечтать не мог.
Так я его и оставил в утешительных муках благоденствия. Стоял июль, и солнце роняло мягкий свет на его ботинки, очки и светлый костюм, а его волос в золотистом свете вообще не было видно. Он открыл зеленую с металлическим блеском дверцу, вставил ключ зажигания, и машина начала медленно двигаться. Он и в самом деле был похож на принца. Перед тем как набрать скорость, он махнул мне в знак прощания рукой. А я остался в полном одиночестве, потому что ни небу во всем его летнем великолепии, ни прохладному плеску фонтанов не было никакого дела ни до моей матери, ни до меня. Неуверенность в нашем будущем растворялась в чем-то большом и безымянном.
Начав подсчитывать наши расходы, мы убедились, что расходуем больше, чем предполагали. Общие расходы по дому, приходящая домработница, короткие поездки матери по выходным дням, бензин для машины, ее капризы, мои капризы, мое неполноценное питание в Ипере и в пиццерии Соко-Минервы, новая одежда, экзамены на водительское удостоверение. Даже если бы мой отец что-нибудь и присылал нам, прожить не работая было довольно трудно.
«Пришло время менять образ жизни», – провозгласила моя мать и заплакала, что было совершенно естественно, ибо в течение многих лет она делала то, что делала, и отказаться от этого означало перестройку ее менталитета в целом и отношения к своему телу в частности. Меня угнетала мысль, что ей придется рано вставать и подчиняться какому-то начальнику.
Видимо, именно в этот день моя мать приняла самое жестокое решение в своей жизни.
Люди покидали поселок. Уже не было видно ни мистера Ноги, ни Эйлиена, а как-то утром я перестал слышать хриплый лай Одиссея. На дом Ветеринара под позолоченной пластинкой повесили объявление о том, что консультация закрыта в связи с уходом хозяина в отпуск. В муниципальном плавательном бассейне было по-настоящему приятно купаться, если не считать преследовавшей нас мысли о том, что мы, те, кто остался, где-то чего-то лишились.
