Арнон Грюнберг - День святого Антония
Неожиданно она остановилась. Мы оказались перед крытой парковкой.
— Я тут подумала… — сказала она. — Я согласна делать с вами все. Но только сегодня и только при условии, если вы никому не будете об этом распространяться.
Она сунула дежурному по парковке какую-то бумажку.
— Но если обо мне кто-нибудь спросит, — продолжала она, — то вы должны сказать: «Она была самая красивая. Она дарила бедным резиновые мячики. Она нас спасла». Да-да, вот что вы должны говорить.
Дежурный по парковке сказал, что машину сейчас выведут.
Она кивнула.
— Итак, вот что вы должны рассказывать: «Она нас спасла. Она спасла нас тем, что объяснила, что у каждого есть только одна его собственная жизнь. Она спасла нас тем, что сказала, что хочет превратиться в ламу, она спасла нас, рассказав, как надо действовать коленом. Все, что она рассказала, нас спасло, а также то, о чем она умолчала; она ведь знала, что есть вещи, о которых лучше не говорить, — и этим она нас тоже спасла. Она участвовала в каком-то заговоре. У нее были красивые ногти. Раз в неделю она ходила на педикюр. От нее пахло, как от луга, усеянного цветами, а иногда — как от детеныша дикого зверя, только что народившегося на свет». Если вы пообещаете рассказывать все это обо мне, когда люди обо мне спросят, то я буду сегодня делать с вами все.
Мы сказали, что обещаем.
Но она возразила, что обещать — этого еще недостаточно. Ведь чего только люди, бывает, ни обещают и что забыть про обещание проще простого. «Нет, — сказала она. — Вы должны поклясться, поклясться всем самым святым для вас».
Мы поклялись Рафаэллой и святым Антонием.
В эту минуту служащий парковки объявил, что ее машина подана. Мы забрались внутрь. Тито и хорватка сели впереди, а я сзади.
— Ну-с, — сказала она, — поехали!
Мы въехали в туннель. Она вела машину и пела. Когда мы ее спросили, о чем она поет, она ответила, что это колыбельные, что она обожает колыбельные и знает их только на родном языке не меньше пяти-шести.
— Куда мы едем? — спросил Тито.
— Скоро сами увидите, — ответила она и снова запела.
Она пела до тех самых пор, пока мы не свернули.
— Сегодня, — сказала она, — я буду делать с вами все. Все, что я делала с другими мужчинами. Все, что я делала сидя, стоя или лежа. Смотрите, какой сегодня прекрасный день! Погода как раз подходящая, чтобы делать с вами все.
Я согласилась не потому, что я вас люблю. Ведь я вас не люблю. Если бы это была моя жизнь, то я бы, возможно, вас немного любила, но эта жизнь не моя. Моя жизнь еще настанет, и она будет мне впору, будет сидеть на мне, как влитая, как свадебное платье, которое сшил специально для меня самый лучший портной. Я согласилась, потому что вы поклялись рассказывать обо мне, если люди станут обо мне спрашивать. Поклялись говорить, какая я была красивая и добрая, рассказывать о моих ногтях и резиновых мячиках.
Я согласилась, потому что в этом мире бесплатно можно добыть только мусор, свиные какашки и грязь. Я согласилась, потому что решила расплатиться с вами за то, что вы будете рассказывать и о чем вы будете молчать. Вы расскажете, что я вас спасла, что все, о чем вы мечтали, было немного похоже на спасение и что у этого маленького спасения были глаза — мои глаза. И был рот — мой рот. И ногти — мои ногти. И резиновый мячик — мой резиновый мячик. И мобильный телефон — мой мобильный телефон.
Мы припарковались на тихой улочке, неподалеку от того места, где железнодорожная трасса Лонг-Айленд-экспресс пересекается с шоссе Гранд-Сенграл.
Мы вошли в подъезд многоквартирного дома. Портье вручил ей ключ и бросил взгляд на нас. Мы почувствовали спиной его взгляд.
— Пойдемте по лестнице, — сказала она. — Тут близко.
В подъезде жара стояла еще хуже, чем на улице. Было темно, но не настолько, чтобы не заметить больших черных тараканов, ползающих по стенам и прячущихся в дыры.
— Глядите, как резвятся насекомые, — весело сказала она.
Квартира была на самом верхнем этаже. Когда мы вошли, она задернула шторы. «Чтобы было не так жарко», — пояснила она и включила кондиционер.
Мы присели на диван.
— Ну-с, сейчас быстро охладится, — сказала она.
С этими словами она скинула туфли и посмотрела на них с восхищением. Эти ее туфли мы еще никогда не видели.
— Они новые, — пояснила она, — но в них ходить больно, боже мой, как же в них больно ходить!
Она закурила сигарету и стала тихонько напевать колыбельные. Мы молча сидели на диване. Наконец она сказала:
— На свой день рождения я обычно приглашаю несколько моих лучших клиентов. У меня нет друзей. Мои клиенты — это и есть мои друзья. Друзей интересуют только деньги. А клиенты сами платят деньги. Поэтому мои клиенты — это мои друзья.
Она сняла юбку, которую обычно придерживала во время ходьбы и даже когда стояла. Она все с себя сняла, а мы встали, чтобы к ней прикоснуться, но она строго сказала: «Нет. Тут распоряжаюсь я, а не вы. Руки прочь».
Мы снова сели. Поль спросил, будет ли она делать с нами все. На что она ответила: «Да, это то, что мы будем делать, но только надо поспешить».
Тито подошел к окну и отодвинул в сторону занавески. Бог не послал на землю град с градинами по четыре квадратных сантиметра, чтобы нам показалось, что застучали разом сто тысяч барабанов. Бог даже не послал на землю дождя.
— Господи Иисусе, как же медленно комната охлаждается! — вздохнула она. — Надо, чтобы они купили новый кондиционер, а то этот уже не пашет.
Мы смотрели на хорватку — когда она стояла перед кондиционером, мечтая охладиться. Смотрели, как она достает из сумки «Тик-так», оранжевый «Тик-так». Мы не решались что-то сказать, даже пошевелиться. Мы разрешали себе только смотреть. Вначале она взяла сама одну штучку, потом высыпала нам в ладони все остальное.
— Вы можете такое себе представить: я — лама и бегаю по горам? — спросила она. — Просто ношусь себе по горам туда-сюда. А если кто подойдет поближе, то я плююсь. Вы представляете себе такое?
Мы сказали, что мы это себе очень хорошо представляем.
— Да-да, — сказала она, — в будущей жизни я буду ламой. Но никто не будет ничего знать обо мне. И мой друг тоже будет ламой.
Она опять подошла к своей сумке.
— Какой вы хотите? — спросила она. — У меня есть красные, зеленые, желтые, розовые, фиолетовые и черные.
Мы сказали, что не хотим никакого, но она заметила, что так нельзя, что мы обязательно должны выбрать себе какой-нибудь презерватив.
Тито выбрал черный, потому что он очень любит черные маслины, а я зеленый, потому что цветом он похож на траву. На сочную траву весной, когда часто идут дожди.
Мы положили на стол черную и зеленую резинки. Остальные она спрятала.
— Знаете, — сказала она, — я предпочитаю работать с разноцветными. Они похожи на радугу. А когда я представляю себе радугу, я думаю о своей будущей жизни. На самом деле я артистка. Я рисую, не имея кисти, я пишу стихи, не прикасаясь к ручке, я пою, не имея голоса.
Она глубоко вздохнула и прошла туда, где стоял в углу старый маленький кассетный магнитофон. Поставила музыку и снова надела туфли, только лишь туфли. После этого она начала танцевать. Мы не знали, для нас она танцует или для себя самой. Мы до сих пор этого не поняли, но нам кажется, что все же для себя. Потому что на нас она не смотрела. Она смотрела только на себя в зеркало. В удлиненное зеркало, прислоненное к стене, словно кто-то забыл его при переезде. Танцуя, она бормотала себе под нос: «Глядите, мое тело — оно как драгоценность. Сотни глаз жадно смотрели на него и видели в нем драгоценность. Сотни глаз пожирали его, как пожирают глазами драгоценность. Оно дороже, чем самый большой в мире рубин. Оно — мое главное достояние, подарок небес».
Мы сидели не двигаясь на диване, понимая, что больше уже такого никогда не увидим.
Неожиданно она замерла на месте. И посмотрела на нас, упершись в бока руками.
— Раздевайтесь! — приказала она.
Мы послушались. Мы поняли, что сейчас она будет делать с нами все. Мы сняли кроссовки и носки. А также все остальное. Хотели натянуть резинки, но она сказала: «Нет, это сделаю я сама».
Она натянула на Тито черный презерватив, а на меня зеленый.
— Вот, — сказала она.
Тито сказал:
— Бог слепил нас на славу.
Она засмеялась и, проронив на ходу слова «Бог слепил на славу миллионы людей, миллионы», подошла к креслу. Оперлась руками о спинку и осталась в такой позе. Это было кожаное кресло, но кожа была на нем до того старая, что вся потрескалась.
— Ну, идите же, — сказала она.
Мы стали подходить медленно, шаг за шагом. Ноги прилипали к полу. Теперь она будет делать с нами все то, что она делала с другими мужчинами. Мы вступим в тот мир, о котором слышали, как говорят поздним вечером в метро, о котором люди шепчутся после конца уроков у мистера Бермана. После этого все разом переменится.
